|
Если бы мы захотели, конечно, очень грубо выразить эту мысль применительно к восприятию проявлений чьей-либо деятельности, то роль категоризации в восприятии могла бы быть проиллюстрирована обращением к пантомиме. Смысл пантомимы как жанра искусства во многом определяется тем, что зрители должны постоянно решать одну и ту же задачу категоризации своих впечатлений, приписывания определенных значений происходящему. Пока эта задача не решена, человек переживает какую-то интригующую его незавершенность, а если задача никак не решается, — то незавершенность раздражающую “частичность“ восприятия. И только возможность категоризовать, “означить“ свои впечатления преодолевает это чувство неопределенности, делая восприятие полноценным. Необходимость означения, понимания для переживания завершенности восприятия можно было бы проиллюстрировать ссылкой на многие другие примеры. Но о пантомиме мы вспомнили не случайно. Если бы мы захотели очень просто и кратко выразить отличие того, что мы называем деятельностью, от поведения, интерпретируемого в духе ортодоксального бихевиоризма, то последнее можно было бы назвать пантомимой, которую “зрители“ (исследователи) не понимают и категорически не хотят понимать как деятельность, т. е. осмыслить как целенаправленный, сознательный акт. Но “деятельность“, как уже было сказано, не тождественна бихевиористскому “поведению“. Восприятие деятельности возможно в той мере, в какой наблюдателю доступно усмотрение её цели, “прочтение“ намерений, которые стремится осуществить в своем “поведении“ субъект. Все это справедливо применительно к сложившимся, “ставшим“ формам деятельности. Но если предметом наблюдателя становится движение деятельности, то тезис о её “наблюдаемости“ уже не может быть принят. Ретроспективно, т. е. когда новая форма деятельности уже утвердилась, аналитик, возможно, и сумеет восстановить последовательность событий в “точках“ становления и развития деятельности. Но пока, в ходе ее становления и развития, этого сделать нельзя. Впечатления о “чем-то происходящем“ будут при этом накапливаться, но смысл и значение того, что происходит, приходят позже. Исключение как будто бы составляют случаи, когда наблюдателю заранее известны возможные траектории движения деятельности, когда значения, которые можно было бы воссоединить с чувственными впечатлениями о “чем-то происходящем“, уже выработаны и готовы. Так бывает, когда деятельность учеников складывается и развивается по законам, заранее известным учителю, и ему для этого как будто не составляет труда экстраполировать будущие перестройки знаний, побуждений, умений и т. п., о которых самим ученикам, может быть, ничего не известно. Точно так же опытный психолог, психиатр или просто человек, хорошо знающий людей, может заранее предугадать, что произойдет с кем-либо дальше, к чему сведутся те или иные усилия, с какими проблемами тот столкнется и т. п. Однако здесь перед нами, строго говоря, не “восприятие“ движения деятельности, а мысленное прогнозирование будущих проявлений чьей-либо активности — прогнозирование, которое и генетически, и функционально противостоит “приписыванию значений“ в актах восприятия. Суть различий может быть выражена так: в актах восприятия приписываемые значения “проецируются“ субъектом в ту точку субъективного “пространства — времени“, в которой это впечатление было получено. Мысленное же прогнозирование — это построение или актуализация возможных моделей будущего на основе данных о прошлом и настоящем объекта познания; это — опережение будущих возможных впечатлений моделями возможного будущего. Слова “возможное будущее“ здесь очень важны. Прогнозирование есть всегда построение проблематического знания — в поле сознания прогнозирующего субъекта намечен и альтернативный вариант рассматриваемого объекта. В случае предварения будущей судьбы деятельности актуализируемое или конструируемое знание (модель будущего) всегда имеет более или менее условный характер, ибо любое подлинное знание динамики деятельности заключает в себе — 45 —
|