|
Внимательно вслушиваясь в его повторяющиеся вопросы о родственниках и о других людях, связанных с его интересами, я понял, что речь не обязательно шла о тех, с кем он близок; люди, о которых он спрашивал, были скорее объектами, привлекательными игрушками на каком-то конвейере. Одержимость была связана не столько со смертью как таковой — с исчезновением человека, горем, трауром, — сколько с переменой и замещением. Каждого человека кто-то заменит. Страх проистекает от неизвестности, кто именно. Это была смерть, низведенная до своего простейшего, самого конкретного смысла, имеющего непосредственное отношение лично к нему. То, что при поверхностном взгляде казалось сложным, на самом деле оказалось очень простой, крайне эгоцентричной интерпретацией смерти. Важной частью допросов, которые Захария устраивал своей маме, был не вопрос «Что будет с бабушкой, с дядей Джимом или с Фердинандом Порше?», а вопрос «Кто заменит их?». И понял, что на самом деле более всего Захария боялся перемен, изменения порядка и связей, существующих в его мире. В действительности это был классический симптом сопротивления переменам, и лишь только потому, что Захария прекрасно владел языком, он предстал в облике значительно более сложной боязни смерти и утрат. Моя ошибка заключалась в том, что я обращал слишком много внимания на первый из повторяющихся вопросов и слишком мало — на второй, о перемене и замене. Захария воспользовался таким абстрактным понятием, как смерть, и низвел его до самых конкретных аспектов. Способности Захарии к языку позволили ему говорить о смерти метафизически, но его аутизм сосредоточил эту озабоченность на непосредственных, конкретных последствиях смерти и на тех переменах, которые она приносит. Поначалу мне казалось, что Захария озабочен проблемой смерти точно так же, как может быть озабочен ею обычный ребенок. Но я заблуждался. Одержимость мыслью о смерти следовало рассматривать через призму аутизма, через призму искаженного восприятия мира ребенком, которые являются следствием этого нарушения, и его боязни перемен. Вопреки самому себе разговор с Захарией мне понравился. Как и его маме. Нам обоим показалось забавным, что у девятилетнего ребенка такая «взрослая» одержимость, которую он выражает хорошим литературным языком. Это заставило меня вспомнить юмористическую сцену из романа Сэмюэля Беккета «Моллой». Моллой — калека, живущий вдвоем со своей матерью (с нею автор не знакомит своих читателей). Он любит ходить на пляж и сосать камни. Найдя шестнадцать камней, он решает положить по четыре штуки в каждый из карманов своих брюк и тяжелого пальто. И вот все его карманы заполнены. Его главная проблема — что делать с каждым из этих камней, когда он закончит сосать их. Он не хочет дважды обсасывать один и тот же камень, прежде чем не будут обсосаны все шестнадцать. Он решает класть обсосанные камни в левый карман пальто, но вскоре понимает, что там окажутся все шестнадцать камней, а такое решение неприемлемо. И тогда он приходит к другому решению: перекладывать камни из кармана в карман, заменяя каждый камень из кармана пальто камнем из кармана брюк. Стараясь решить проблему замены, он обдумывает ситуацию снова и снова. Обсасывать все шестнадцать камней по очереди - это ритуал, и изменить его он не может. Разумеется, идеального решения этой проблемы нет, и в этом вся суть. Это одновременно и очень смешной, и глубокий эпизод. Проблема замены камней, которая на первый взгляд кажется глупой, в результате повторений приобретает более концептуальный, слегка зловещий и гротескный смысл. Речь Моллоя — монолог о проблеме замены. Проходя через скучное переплетение повторяющихся вопросов, Захария тоже вовлекается в монолог о замене, связанной с проблемой перемен. Разница лишь в том, что мы говорили не о камнях, а о людях. — 51 —
|