|
– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил он, – но я должен успокоить игемона; замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только: выследить его, зарезать, да ещё узнать сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каиафе! Да ещё в одну ночь! – И тем не менее его зарежут сегодня! – упрямо повторил Пилат, – зарежут этого негодяя! Зарежут! Судорога прошла по лицу прокуратора, и опять он потёр руки. – Слушаю, слушаю, – покорно сказал гость, не желая более волновать прокуратора, и вдруг встал, выпрямился и спросил сурово: – Так зарежут, игемон? – Да! – ответил Пилат, – и вся надежда только на вас и вашу изумительную исполнительность. Гость обернулся, как будто искал глазами чего-то в кресле, но не найдя, сказал задумчиво, поправляя перед уходом тяжёлый пояс с ножом под плащом: – Я не представляю, игемон, самого главного: где злодеи возьмут деньги. Убийство человека, игемон, – улыбнувшись, пояснил гость, – влечёт за собою расходы. – Ну, уж это чего бы ни стоило! – сказал прокуратор, скалясь, – нам до этого дела нет. – Слушаю, – ответил гость, – имею честь… – Да! – вскричал Пилат негромко, – ах, я совсем и забыл! Ведь я вам должен!.. Гость изумился: – Помилуйте, прокуратор, вы мне ничего не должны. – Ну, как же нет! При въезде моём в Ершалаим толпа нищих… помните… я хотел швырнуть им деньги… у меня не было… я взял у вас… – Право, не помню. Это какая-нибудь безделица… – И о безделице надлежит помнить! Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на третьем кресле, вынул из-под него небольшой кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая и пряча его под плащ. – Слушайте, – заговорил Пилат, – я жду доклада о погребении, а также и по делу Иуды из Кериафа сегодня же ночью, слышите, сегодня! Я буду здесь, на балконе. Мне не хочется идти внутрь, ненавижу это пышное сооружение Ирода! Я дал приказ конвою будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас! – Прокуратору здравствовать и радоваться! – молвил гость и, повернувшись, вышел из-под колоннады, захрустел по мокрому песку. Фигура его вырисовывалась чётко на фоне линяющего к вечеру неба. Потом пропала за колонной. Лишь только гость покинул прокуратора, тот резко изменился. Он как будто на глазах постарел и сгорбился, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал отброшенный его рукою плащ. В надвигающихся сумерках, вероятно, прокуратору померещилось, что кто-то третий сидел и сидит в кресле. В малодушии пошевелив плащ, прокуратор забегал по балкону, то потирая руки, то подбегая к столу, хватаясь за чашу, то останавливаясь и глядя страдальчески в мозаику, как будто стараясь прочитать в ней какие-то письмена. На него обрушилась тоска, второй раз за сегодняшний день. Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое воспоминание, прокуратор старался понять, в чём причина его мучений. Он понял это быстро, но старался обмануть себя. Он понял, что сегодня что-то было безвозвратно упущено и теперь он, это упустивший, какими-то мелкими и ничтожными действиями старается совершённое исправить, внушая себе, что действия эти большие и не менее важные, чем утренний приговор. Но они не были серьёзными действиями, увы, он это понимал. — 281 —
|