|
Вот отворилась дверь, в будку понесло холодом, и вслед за тем появилась фигура женщины в истертой синей шубейке, с лицом, облитым слезами и покрытым темными, словно чернильными, пятнами. Слез и пятен достаточно Мымрецову, чтобы увидеть под ними шиворот. Он начинает торопливо застегивать шинель и говорит: – Где? – намекая тем на местопребывание шиворота. Ему не нужно знать, почему и что? он давно убедился, что в этих слезах и синяках ничего не разберет сам черт. – Ох, да недалечко, родной, – говорит старуха. – Туточко вот… к полю… Уж и наказал господь… О-ох! – Потому, нам нельзя допущать дебошу, – торопливо говорит Мымрецов, надевая шапку. – Где тесак? – Сократи ты его! Сделай твою милость… – Палка где? Потому, мы не допущаем, коли ежели шум, например… Нам этого нельзя… Палка найдена, и Мымрецов исчезает, куда призывает его долг, а будочница от нечего делать занимается исследованием причины синяков и слез; она знает все, что ни делается в окружности. – Сынок аи нет? – спрашивает она старуху. – Ох, нет, родная, не сын! Нету сыновьев-то! зять! – Зя-ять?.. А то вот тоже у соседей поножовщина идет – ну, там сыновья!.. – Зять, зять, родная!.. Кровную детищу отдала – загубила. И ровно враг меня обошел, как отдавала-то я!.. За вдовца отдавала-то! конокрад, родная!.. Которые родные в то время случились, «что ты, говорят, делаешь? Что ты в гроб-то ее заживо кладешь?..» Дочку-то… Нет! Отдала… Прельщение от него уж очень большое было! «Век, говорит, кормить буду… до смерти…» Искусилась, да вот и вою… Только что, господи благослови, повенчали их, ан гляжу – уж он ее… При этом старуха сделала руками такой жест, как будто бы хотела представить, как полощут белье… – Опосле этого-то он недолго ее помучил – в солдаты ушел, охотою… В те поры мы с дочкой-то всё бога молили, чтоб ему голову бы снесли прочь… Всё, бывало, черкесов да кизильбашей этих поминали в молитвах – не утаю, родимая! Остались мы с дочкой да ребенок – троечкою; дочка-то пошла по портомойней части, а я так, на старости, с ребенком… Сама знаешь, касатка, портомойную-то часть. Теперь возьми зимнее время – бесперечь на речке, у проруби, руки и ноги стынут, да опять целый божий день согнувшись – легко ли дело! Уж она, бывало, придет домой, в чем душа… в чем только душенька!.. А там, глядишь, в ногу вступило, там в груди не пущает… Трудно, трудно было! Ну, всё жили… Пять годов этак-то мы мучились, и в теперешнее время бога бы благодарить надо: — 211 —
|