|
– Как у Винтеркеллера – помнишь? – ответил он, – ну, изволь, с удовольствием. Что ж мы будем читать? Посмотрите-ка, там у меня на окне книги… Я подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку… – Что это? – спросил он. – Лермонтов. – А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно… Помнишь: «Снова тучи надо мною собралися в тишине…»* или: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать»*. Ах, чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай! Я раскрыл книгу и смутился: мне попалось «Завещание». Я хотел было перевернуть страницу, но Пасынков заметил мое движение и торопливо проговорил: «Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось». Делать было нечего: я прочел «Завещание». – Славная вещь! – проговорил Пасынков, как-только я произнес последний стих. – Славная вещь! А странно, – прибавил, он, помолчав немного, – странно, что тебе именно «Завещание» попалось… Странно! Я начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел куда-то в сторону и раза два еще повторил: «Странно!» Я опустил книгу на колени. – «Соседка есть у них одна», – * прошептал он и вдруг, обратившись ко мне, спросил: – А что, помнишь ты Софью Злотницкую? Я покраснел. – Как не помнить! – Ведь она замуж вышла?.. – За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом. – Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец? – Простил, но Асанова не принял. – Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут? – Не знаю, право… кажется, счастливо. Они в деревне живут, в ***ой губернии; я их не видал, но проезжал мимо. – И дети есть у них? – Кажется, есть… Кстати, Пасынков? – спросил я. Он взглянул на меня. – Признайся, ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь ты сказал ей, что я ее любил? – Я всё ей сказал, всю правду… Я ей всегда правду говорил. Скрытничать перед ней – это был бы грех! Пасынков помолчал. – Ну, а скажи мне, – начал он опять, – скоро ты разлюбил ее или нет? – Не скоро, но разлюбил. Что пользы вздыхать понапрасну? Пасынков перевернулся ко мне лицом. – А я, брат, – начал он, и губы его задрожали, – не тебе чета: я до сих пор не разлюбил ее. – Как! – воскликнул я с невыразимым изумлением, – разве ты любил ее? – Любил, – медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову. – Как я ее любил, это известно одному богу. Никому я не говорил об этом, никому в мире, и не хотел никому говорить… да уж так! «На свете мало, говорят, мне остается жить…»* Куда ни шло! — 42 —
|