|
Пасынков прошелся раза два по комнате. – А она его любит? – спросил он. – Любит… Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол. – Ну, этому надо помочь, – начал он, подняв голову, – этого нельзя так оставить. И он взялся за шляпу. – Куда же ты? – К Асанову. Я вскочил с дивана. – Да я тебе не позволю. Помилуй! как можно! Что он подумает? Пасынков поглядел на меня. – А по-твоему, разве лучше дать этой глупости ход, себя погубить, девушку опозорить? – Да что ты скажешь Асанову? – Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения… – Да я не хочу извиняться пред ним! – Не хочешь? Разве ты не виноват? Я посмотрел на Пасынкова: спокойное и строгое, хотя грустное выражение лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на диван. Пасынков вышел. С каким мучительным томлением ожидал я его возвращения! С какой жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся – поздно. – Ну что? – спросил я робким голосом. – Слава богу! – отвечал он, – всё улажено. – Ты был у Асанова? – Был. – Что он? чай, ломался? – промолвил я с усилием. – Нет, не скажу. Я ожидал больше… Он… он не такой пошлый человек, каким я почитал его. – Ну, а кроме его, ты ни у кого не был? – спросил я погодя немного. – Я был у Злотницких. – А!.. (Сердце у меня забилось. Я не смел взглянуть Пасынкову в глаза.) Что ж она? – Софья Николаевна – девушка благоразумная, добрая… Да, она добрая девушка. Ей сначала было неловко, но потом она успокоилась. Впрочем, весь наш разговор продолжался не более пяти минут. – И ты… ей всё сказал… обо мне… всё? – Я сказал, что было нужно. – Мне уж теперь нельзя будет больше ходить к ним! – проговорил я уныло… – Отчего же? Нет, изредка можно. Напротив, ты должен к ним непременно пойти, чтоб не подумали чего-нибудь… – Ах, Яков, ты меня теперь презирать будешь! – воскликнул я, чуть сдерживая слезы. – Я? презирать тебя?.. (Его ласковые глаза затеплились любовью.) Тебя презирать… глупый человек! Разве тебе легко было? Разве ты не страдаешь? Он протянул мне руку, я бросился к нему на шею и зарыдал. Спустя несколько дней, в течение которых я мог заметить, что Пасынков был очень не в духе, я решился, наконец, пойти к Злотницким. Что я чувствовал, вступая к ним в гостиную, это словами передать трудно; помню, что я едва различал лица, и голос прерывался в груди. И Софье было не легче: она видимо принуждала себя заговаривать со мною, но глаза ее так же избегали моих, как мои – ее, и в каждом ее движении, во всем существе проглядывало принуждение, смешанное… что таить правду? с тайным отвращением. Я постарался как можно скорее избавить и ее и себя от таких тягостных ощущений. Это свидание было, к счастью, последним… перед ее браком. Внезапная перемена в судьбе моей увлекла меня в другой конец России, и я надолго простился с Петербургом, с семейством Злотницких и, что мне было всего больнее, с добрым Яковом Пасынковым. — 37 —
|