|
– Консилиум, можно. Отчего ж? Можно. Ивана Ефремыча позвать… Доктор говорил с трудом и беспрестанно вздыхал. Желудок его заметно приподнимался, когда он говорил, как бы выпирая каждое слово. – Кто такой Иван Ефремыч? – Городской врач. – Не послать ли в губернский город – как вы думаете? Там наверное есть хорошие доктора. – Что ж? можно. – А кто там лучшим врачом почитается? – Лучшим? Был там Кольрабус доктор… только его чуть ли не перевели куда-то. Впрочем, признаться, оно и не нужно посылать-то. – Почему же? – Вашему приятелю и губернский доктор не поможет. – Разве он так плох? – Да-таки, наткнулся. – Чем же он собственно болен? – Рану получил… Легкие, значит, пострадали… ну, тут еще простудился, сделался жар… ну, и прочее. А запасной экономии нет: без запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно. Мы оба помолчали. – Разве гомеопатией попробовать… – проговорил толстяк, искоса взглянув на меня. – Как гомеопатией? Ведь вы аллопат? – Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже другого. Здесь у нас аптекарь гомеопатией лечит, а он и ученой степени никакой не имеет. «Ну, – подумал я, – плохо дело!..» – Нет, господин доктор, – промолвил я, – вы уж лучше лечите по вашей обыкновенной методе. – Как угодно-с. Толстяк встал и вздохнул. – Вы идете к нему? – спросил я. – Да, надо посмотреть. И он вышел. Я не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих. Я кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город, спросить там лучшего врача и привезти его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь. Доктор уже выходил от Пасынкова. – Ну что? – спросил я его шёпотом. – Ничего, микстуру прописал. – Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше. – Ну что ж, это похвально! – возразил толстяк и начал спускаться по лестнице. Я ему, видимо, надоедал. Я вошел к Пасынкову. – Видел ты здешнего эскулапа? – спросил он меня. – Видел, – отвечал я. – Мне что нравится в нем, – заговорил Пасынков, – это его удивительное спокойствие. Доктору следует быть флегматиком, не правда ли? Это очень ободрительно для больного. Я, разумеется, не стал разуверять его. К вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил Елисея поставить самовар, объявил мне, что будет угощать меня чаем и сам выпьет чашечку, и заметно повеселел. Я, однако, все-таки старался не давать ему разговаривать и, видя, что он никак не хочет угомониться, спросил его, не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь? — 41 —
|