|
Всем заправляла Коза: известно, Коза — на все руки, не занимать ей ума — и угостить, и позабавить, и хохотать верховая. А ветер шумел и бесился, свистел свистень, сек тучи, стрекал[214] звезду о звезду, заволакивал темно, гнул угрюмо, уныло густой сад, как сухую былину, и колотил прутья о прутья. Ходила ведьма Коща вокруг башни, подслушивала. Плотно в башне затворены ставни, — чуть видная щелка. Покажется месяц, западет в башню и бледный играет на мертвом — на царевиче мертвом. Давным-давно на серебряном озере у семи колов лежит друг его, серый Волк, и никто к серому не приступится. Отгрызли серому Волку хвост, — не донес серый Волк до царевича воду! — и рядом с Волком в кувшинчиках нетронутая стоит живая вода и мертвая: не придет ли кто, не выручит ли серого! А Иван-царевич за крепкими стенами, и никто к нему не приступится. Ивана-царевича — уж целая ночь прошла — за крепкими стенами повесили. — Пронюхает Коза, догадается… скажет царевне, возьмет, вспрыснет царевну: «С гуся вода, с лебедя вода…»[215] — тут ведьма Коща поперхнулась, крикнула Соломину-воромину. Соломина-воромина тут как тут. Села Коща на корявую да к щелке. Отыскала сучок, хватила безымянным пальцем сучок — украла язык[216] у Козы: — Как сук ни ворочается, как безымянному пальцу имени нет, так и язык не ворочайся во рту у Козы. И вмиг онемела Коза, испугалась Коза, бросила башню. Ушла Коза в горы. Черви выточили горы. Червей поклевали птицы. Птицы улетели за теплое море. Пропала Коза. И никто не знает, что с Козой и где она колобродит рогатая. А ведьма Коща вильнула хвостом и — улизнула: ей, Коще, везде место! И кончился пир. Пери да Мери, Шуды да Луды — все шуты и шутихи нализались до чертиков, в лежку лежали. Хунды-трясучки трясли и трепали седого шептуна-Шандыря. Мяукала кошкой Шавка от страха. Сел царевич с Копчушкой-царевной, поехали. Едут. А ночь-то темная, лошадь черная. Едет-едет царевич, едет да пощупает: тут ли она? Выглянет месяц. Месяц на небе, — бледный на мертвом играет. Мертвый царевич живую везет. Проехали гремуч вир[217] проклятый. А ночь-то темная, лошадь черная. — Милая, — говорит, — моя, не боишься ли ты меня? — Нет, — говорит, — не боюсь. Проехали чертов лог[218]. А ночь-то темная, лошадь черная. И опять: — Милая, — говорит, — моя, не боишься ли ты меня? — Нет, — говорит, — не боюсь, — а сама ни жива ни мертва. У семи колов на серебряном озере, где лежит серый Волк, у семи колов как обернется царевич, зубы оскалил, мертвый — белый — бледный, как месяц. — 38 —
|