|
Чинно роспили вдовы бутылку церковного, поснимали с себя подпояхки, обмотали подпояской бутылку и пустую засунули Кузьме за пазуху. Долговязый Кузьма, по-бабьи повязанный, петухом петушится, улещает словами, потчует вдов наповал. И в полном молчании не режут — ломают курицу вдовы, едят по-звериному, чавкают. Так по косточкам разберут они всю троецыпленницу да за яичницу. А она, глазунья, и трещит и прыщет на жаркой сковородке, обливается кипящим душистым салом. Досыта, долго едят, наедаются вдовы. Оближут все пальчики да с заговором вымоют руки и до последней пушинки все: косточки, голову, хвост, перья и воду соберут все вместе в корчагу. И зажигаются свечи. Мокрыми курицами высыпают вдовы с корчагой на двор. Вырыли ямку, покрыли корчагу онучей, закапывают курочку. И все, как одна, не спеша с пережевкой, с перегнуской затянули вдовы над могилкой куриную песню. Песней славят-молят троецыпленницу. Тут Кузьма, не снимая платка, избоченился. Не подкузьмит Кузьма, вьет из себя веревки, хочешь, пляши по нем, только держись! И разводят вдовы бобы[206], кудахчут, как куры, алалакают[207]. Обдувает холодом ветер, помачивает дождик. Вцепляется бес в ребро, подает Водяной человеческий голос. Темь, ни зги. Скоро петух запоет. Мольба умолкает. В избе тушат огни. Протяжная осень. На задворках щенята трепали онучу, потрошили священные перья троецыпленницы. Растянувшись бревном, гнал до дому Кузьма, кукурекал. А дождь так и сеет и сеет. Протяжная осень. Ночь темная[208]Не в трубы трубят, — свистит ветер-свистень, шумит, усбушевался. Так не шумела листьями липа, так не мели метлами ливни. Хунды-трясучки[209] шуршали под крышей. Не гавкала[210] старая Шавка, свернувшись, хоронилась Шавка в сторожке у седого Шандыря — Шандырь-шептун[211] пускал по ветру нашепты, сторожил, отгонял от башни злых хундов. В башне шел пир: взбунтовались ухваты, заплясала сама кочерга, Пери да Мери, Шуды да Луды[212] — все шуты и шутихи задавали пляс, скакали по горнице, инда от топота прыгал пол, ходила ходуном половица. Бледен, как месяц, сидел за столом Иван-царевич. За шумом и непогодой не было слышно, сказал ли царевич хоть слово, вздохнул ли, посмотрел ли хоть раз на невесту царевну Копчушку. В сердце царевны уложил ветер все ее мысли. Прошлой ночью царевне нехороший приглазился сон, но теперь не до сна, только глазки сверкают. Ждали царевича долго, не год и не два, темные слухи кутали башню. Каркал Кок-Кокоряшка[213]: «Умер царевич!» А вот дождались: сам прилетел ясный сокол. — 37 —
|