|
В таком безоблачном настроении любо зайти в светлый чистенький ресторанчик, проглотить кружку холодного пива и уничтожить какую-нибудь отбивную котлету, бродя рассеянно глазами по вечному портрету Вени-зелоса на стене, обильно засиженному мухами, и по разложенным листам бумаги от мух, девственно чистым – на зависть облюбованному летучей армией Вени-зелосу. Недавно зашел я в таком бодром искрящемся настроении в ресторанчик, уселся за стол; подошла очень недурная собой русская дама и, сделав независимое лицо аристократки времен Французской революции, ведомой на гильотину, – кротко спросила: – Чего вы хотите? – Обнять весь мир, – искренне ответил я, еле сдерживая бурлящую внутри молодую радость жизни. – Отчего все мужчины думают, – грустно сказала дама, – что если мы служим здесь кельнершами, то нам можно делать всякие предложения… Я заверил ее, что в отношении к ней лично у меня нет никаких агрессивных планов, и заказал телячью котлету и пиво. – Салату желаете? – осведомилась она таким душераздирающим тоном, будто спрашивала: сейчас меня будете расстреливать или потом? – О да! Украсьте салатом мою сиротливую жизнь, – игриво отвечал я, желая немного развлечь ее. – Вы, наверное, беженка? – Ах, и не говорите. Сейчас принесу пиво, а потом котлету. Когда она вернулась, я сказал ей: – Если вам не скучно, посидите со мной, поболтаем. – Не скучно! А какое, спрашивается, веселье?.. Чему радоваться? Ах, вы знаете – раньше у меня были свои лошади, я приемы делала, а теперь… ботинок не на что купить. Я отхлебнул пива. Оно показалось мне горьковатым. – Сестра лежит с ангиной. Хозяева дома, греки, оскорбляют, потому что мы русские… Я сделал второй глоток. Пиво как будто сделалось еще горче. – Ничего. Даст Бог, все уладится. Опять будем жить хорошо. – Не верю я. Ни во что не верю. Наверное, скоро все перемрем. Муж в Совдепии остался. Наверное, убили. Отхлебнул, опустил голову. Решительно, черт их возьми, пивные заводы стали беззастенчиво прибавлять желчь в пиво. – А может, муж и жив, – утешил я. – А если и жив – так с голоду умер. Я сочувственно покачал головой, отломил поджаренную хрустящую корочку булки и, посолив, положил в рот. – Гм… Вот белый хлеб, – со стоном заметила кельнерша. – У нас тут его сколько угодно, белого, мягкого, свежего, а там серый, как глина, со щепочками, с половой, со жмыхами. Да если бы этакую порцию туда перенести – так хватило бы на четырех человек. Да и рыдали бы, пережевывая. — 64 —
|