|
- Так если не понимают. - А если уже не могут понять... - Ты о ком, о народе нашем? - А разве мы с вами, Александр Иванович, не народ? - Тоже, значит, пофилософствовать любишь? Ладно, пока перевариваешь, еще вот это почитай, - и учитель протянул Сидорину маленький листок бумаги. - В одном архиве сыскал. Эти люди потом в наших краях добрую память о себе оставили. - «Милостивый Государь Александр Александрович! Согласно с желанием Вашим, я, на брак мой с Вами изъявляю свое полное согласие, и с искренним моим уважением к Вам, остаюсь преданной Вам, Елена Сеславина...» Да, красиво. Александр Иванович, что с вами? По впалым старческим щекам учителя текли слезы. Обильные, как у ребенка, и горькие, словно полынь. - Вот ведь как, Васильич, жили... А моя Настена... я же в ней души... не чаял... холил. Сказал ей: за этого обормота не пойдешь, а ослушаешься – прокляну. Нельзя же... без благословения. А она... ушла. Он-то ее потом с ребенком бросил. Я же говорил ей, но кто сейчас родителей слушает... - Понимаю. - У вас там живет, в областном центре. Мается, но не возвращается. Гордая, - и он замолчал, опустив голову. Тихо подошла хозяйка. Долго еще они сидели на крылечке. Над уходящим на покой человеческим миром зажглись звезды. Такие прекрасные – и такие равнодушные к маленьким людям и их бедам. Глава десятая. Странные люди.
Чудаки... Сидорину не нравилось это слово и он предпочитал другое – странные. Асинкрит не вносил в него язвительный или осуждающий оттенок. Отнюдь. И даже совсем наоборот. С некоторых пор и себя он числил странным – странником. Странник – какое глубокое слово! С одной стороны – сторонний, чужой, проходящий мимо. Прошел – и нет его. А потому – странник. С другой – это человек, который видит много стран, сторон. Но есть и третья сторона: странник – странный. Ему бы дома сидеть, а он ходит, бродит. Господи, как славно перекатываются слова, словно камешки в горной речке. Сказал: – «бродит», и вот уже – бродяга. И вновь зеркальное в своей глубине слово. И говорящее об отношении к путешествующему. Одни – давали воды, просили молиться, другие... Как там было у Рубцова: «Бродяга, а может быть, вор». И чем дольше думал Сидорин, тем большим счастливчиком себя чувствовал. В самом деле, куда ни посмотри, за все хочется сказать: «спасибо». Только кому? Себе? Судьбе? Богу? Но какому Богу? Недавно к нему приходили иеговисты. Асинкрит пустил их, а потом не знал, как от них отделаться. Они все говорили ему о малой горстке тех, кто спасется. «А остальные?» - спрашивали их Сидорин. «Погибнут» - уверенно, без тени сомнения, отвечала ему молодая девушка. И добавила: «У вас еще есть время, решайте». «Если я пойду к вам – спасусь?» «Обязательно» - и вновь ни тени сомнения. Грозный, беспощадный Иегова... А Сидорину почему-то ближе был тот Христос, которого он увидел в одном провинциальном музее. Вырезанная из дерева скульптура изображала Иисуса за несколько часов до казни. Наивно, по-дилетантски, но как гениально изобразил неизвестный крестьянский мастер всю трагичность момента. Христос сидел, прислонив одну руку к щеке. В первый раз Асинкрит ничего не понял, но потом, когда прочитал те страшные строки, ему все стало ясно: «Тогда плевали Ему в лицо и заушали Его, другие же ударяли Его по ланитам. И говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» Этот Христос – страдающий, скорбный был ближе. Но разве Бог может быть таким? — 71 —
|