|
- Асинкрит... вы, когда в передрягу попадаете, что делаете? – у Исаева еще хватало сил помогать Сидорину, отталкиваясь от земли ногами. - В смысле, если мне плохо? - Да. - Если просто плохо, вспоминаю тех, кому было хуже, чем мне. Например, при голоде – тех, кто блокаду в Ленинграде пережил. Когда очень плохо – читаю стихи, которые, как говорится по случаю. Но вот сейчас просто думаю о тех, кого очень люблю. Представляю, как они ждут меня, как встретят, когда я... - А я вот никого, кроме себя не любил. Хочу... хочу зарок дать... Нет, это называется обет. Если... если буду жить – к черту... неприкосновенность... и депутатство... к черту. - Куда ж вы денетесь – будете жить, а вот рогатого с копытами не стоит поминать. - Тогда я стихи... по случаю. - Очень плохо, Павел? - Вам тоже несладко. - К тому же вижу, - остановился отдышаться Сидорин, - кто-то бежит сюда. Вот мне и помощь. А Исаев вдруг стал читать стихи, если можно назвать чтением прерывистое, с большими паузами бормотание. Разнежась, радоваться маю, Когда растаяла зима... О, Господи, не понимаю, Как все мы, не сойдя с ума, Встаем-ложимся, щеки бреем, Гуляем или пьем – едим, О прошлом-будущем жалеем, А душу все не продадим. Вот эту вянущую душку – За гривенник, копейку, грош. Дороговато? – За полушку. Бери бесплатно! – Не берешь? - Вы, вы видите ее? – вдруг оборвав стихотворение не последнем слове, спросил Исаев. - Кого? – удивился Асинкрит, оглядываясь по сторонам. - Женщина... высокая, в белом. Она, наверное, врач. Она поможет. Сидорин вздрогнул, все поняв. Собрался сказать: «Пожалуйста, только не окликайте ее». И не успел. Его опередил Исаев: - Она проходит... Почему вы проходите? Помогите мне... Это были последние в жизни слова Павла Валерьевича. Он попытался набрать воздуха, приподнялся – и затих. Сидорин медленно опустился на колени, ощущая трепет перед моментом, когда душа покидает человека. И какой же контраст – насмешливый незнакомый голос над ухом: - Какого прекрасного человека вы замочили, Асинкрит Васильевич. - Вы?! - Да, Григорий Александрович Львовский собственной персоной, прошу любить и жаловать. Я же говорил вашей пассии, Асинкрит Васильевич, что последнее слово всегда будет за мной. - Ублюдок! - А за ублюдка, Буратино, ответишь. Впрочем, за все остальное тоже. И, поверь мне, очень скоро. У меня ведь еще более интересная концовка нарисована. Или написана? Неважно, времени мало, не до словесных изысков. Мне вот пришлось ружья ваши тащить. Три ружья, да еще бегом по снегу – это я вам скажу... — 251 —
|