Сиддхартха

приобретению. И в этом бессмысленном круговороте он носился до изнеможения,

до потери сил и здоровья.

Но наступил день, когда он очнулся, и случилось это под влиянием одного

сновидения. Вечером того дня он был у Ка-малы, в ее прекрасном парке. Они

сидели под деревьями и беседовали. Камала была настроена задумчиво, и в

словах ее слышались грусть и усталость. Она просила Сиддхартху рассказать ей

о Гаутаме и не могла досыта наслушаться о нем -- о том, как чист был его

взгляд, как тихи и прекрасны были его уста, какой добротой дышала его

улыбка, каким спокойствием веяло от его поступи. Долго, побуждаемый ею, он

рассказывал ей о Возвышенном, а Камала слушала его, вздыхая, и наконец

проговорила: "Когда-нибудь, и скоро, может быть, и я последую за этим

Буддой. Я подарю ему свой парк и сделаю своим прибежищем его учение". Но

вслед за тем она стала заигрывать с Сиддхартхой, разожгла его чувственность

и в любовной игре с мучительной страстностью приковала его к себе,-- со

слезами и жгучими ласками, словно в последний раз хотела выжать из этого

плотского преходящего наслаждения последнюю каплю сладости. Никогда еще

Сиддхартха не сознавал с такой ясностью, до какой степени сладострастье

родственно смерти. Потом он лежал рядом с Камалой, видел совсем близко от

себя ее лицо и ясно, как никогда, он прочел под ее глазами и в уголках губ

жестокие письмена, начертанные тонкими линиями и легкими

морщинками-письмена, напоминавшие об осени и старости. Да и сам Сиддхартха,

которому пошел лишь четвертый десяток, уже не раз замечал седину в своих

черных волосах. Усталость читалась на прекрасном лице Камалы -- усталость от

пройденного длинного пути без радостной цели, начинающееся увядание и

скрытая, не высказываемая, быть может, еще даже не осознаваемая тревога:

страх перед старостью, перед осенью, страх перед неизбежной смертью.