Сиддхартха

нечто, отделяющее его от других, и это нечто -- его саманство. Он видел,

какую ребяческую или чисто животную жизнь ведут люди, которых он в одно и то

же время любил и презирал. Он видел, как они хлопочут, страдают и седеют

из-за вещей, которые, на его взгляд, совсем не стоили этого -- из-за денег,

маленьких удовольствий, мелких почестей. Он видел, как они упрекают и

поносят друг друга, как они стонут от боли, которую самана переносит с

улыбкой, как страдают от лишений, которых самана и не чувствует.

Ко всем он относился одинаково приветливо. Одинаково равнодушно

принимал он торговца, предлагавшего ему в продажу полотно, должника,

просившего о новом займе, нищего, который добрый час рассказывал ему историю

своей бедности, хотя и наполовину не был так беден, как любой самана. С

богатым чужестранным купцом он держал себя так же, как со слугой, который

брил его, и уличным торговцем, которому он позволял надувать себя на

какую-нибудь мелочь при покупке бананов. Когда Камасвами приходил к нему с

сетованиями на свои печали или упреками по поводу его способа ведения дел,

то он весело и с интересом выслушивал его, удивляясь и стараясь понять его,

отчасти соглашался с ним, ровно настолько, сколько считал необходимым, и

отворачивался от него, чтобы перейти к очередному нуждавшемуся в нем

посетителю. А к нему приходили многие -- одни по торговым делам, другие,

чтобы надуть его или что-нибудь выведать от него, третьи старались вызвать

его жалость, четвертые обращались к нему за советом. И он давал советы,

проявлял свою жалость, дарил, давал немного надувать себя; и вся эта игра, и

страстность, с которой все люди предаются этой игре, занимали его мысли в

такой же степени, как раньше их занимали боги и учение брахманов.

По временам в своей груди он слышал голос -- слабый, умирающий,

звучащий жалобой и упреком, но так тихо-тихо, что он едва мог расслышать