|
- Зачем ты, вор, гнусно обесчестил мою жену, а? – Орал он, стараясь, чтобы его гневное лицо было увидено епископом, чтобы и мысли не закралось у него, что бургомистр может покрывать растратчиков и развратников только потому, что они его родственники. - Я… я… - лепетал тот в полном обалдении. - Зачем совершал содомистский грех с супругой моею? – Не унимался тот. - Я только два раза, - пролепетал наконец братец, - дело молодое, давно было… - Идиот! - Жена бургомистра вскрикнула и попыталась пнуть брата ногой. – Заткнись! Во втором ряду кто-то истерично заржал, и тут же заткнулся, а спустя секунду стал всхлипывать, но смешки уже пошли повсюду, по всему залу пошло движение и шум. Странных событий становилось все больше. Лобсанг продолжал обсуждать сложности при обслуживании себя в туалете при наличии хвоста, когда супруга директора городского банка, сидящая справа от бургомистра, неожиданно развернулась и дала звонкую пощечину своему мужу. Спроси у нее потом, зачем она это сделала – ничего не ответит. Братец полез под стул, но застрял. Епископ хватал ртом воздух и держался за сердце, его губы беззвучно шевелились. Зачем-то заперли входную дверь и спрятали ключ, и несколько человек тщетно пытались вырваться, что-то выкрикивая про диавола. Снаружи их услышали и стали помогать, но двери в церкви были сделаны на совесть. Равномерные удары чем-то тяжелым в дверь извне отдавались гулким эхом внутри церкви, вплетаясь в речь Лобсанга и создавая ему инфернальную аранжировку. Справа кто-то затянул «аллилуйя». Братец под стулом, кажется, застрял и ему стало плохо, и его стали вытягивать оттуда, чему он почему-то отчаянно сопротивлялся, и треску лопнувшей ткани последовал вид застиранных семейных трусов, надетых на довольно обширную задницу. В зале начался полный бедлам. Кто-то стоял и плакал, кто-то раскачивался на своем стуле, зажав уши… Лобсанг был в полном восторге. Он давно перестал думать о том, что говорит, тем более что в поднявшемся шуме это уже вряд ли кто бы расслышал. Он завывал, погавкивал и пританцовывал, выкрикивая уже нечто совершенно нечленораздельное, перемежая всё это заунывными песнопениями на тибетском языке, и если бы не решительные действия Эмили, выскочившей на сцену, схватившей его в охапку и утащившей через пожарный выход, всё могло бы кончиться очень драматично. Это, кажется, был единственный раз, когда Эмили попросила Лобсанга несколько соразмерять силу своего гения с ситуацией. С возрастом Ло не утерял своего внешнего очарования, за которым обычному незамысловатому человеку было непросто увидеть нечто существенно большее, чем просто симпатичного пупсового паренька. С опытом он приобрел также и известную осмотрительность, поскольку то, что ещё сойдет с рук ребенку или подростку, уже не простится двадцатилетнему. Оставаясь, в сущности, добрейшим человеком, он мог быть несносно язвительным с теми, в ком проявлялось чванство или неискренность, высокомерие или бесчувственность. При этом он научился не только не переходить границы формальной вежливости, но и более того, выглядеть участливым и дружественным, что только добавляло ему невыносимости в таких ситуациях. Жертве попросту не было к чему придраться, и это было хуже всего. — 97 —
|