|
Смерть… смерть, это великая тайна жизни. К ней даже подступиться непонятно как, и вот сейчас меня это неожиданно коснулось самым прямым образом. Клэр не умерла, но… сильно ли ее состояние отличается от смерти? Я и не знаю. Лично для меня – не сильно, а для нее? Есть ли вообще сейчас что-то, что можно назвать «ею»? Снова вспомнилось ужасно неприятное состояние деперсонализации, возникающее при сверхглубоких погружениях на сжатом воздухе. Что если сейчас она непрерывно находится в чем-то таком, не будучи в силах собрать себя, идентифицировать, вернуться? Это мучительное состояние… остается надеяться, что все не так хуево, и продолжать делать что-то. Мои мысли носились туда, сюда, хаотически перебегая между вопросом о том, что такое смерть и какая она может быть для разных людей, и что есть после смерти и есть ли вообще, и как можно было бы подобраться к этой теме, а потом я возвращался мысленно к Ксане, к Наоки, и всё это происходило в то самое время, когда я, вовсе не желая того на самом деле, неотвратимо вползал в местный фольклор, расхаживая везде, куда заводили ноги, доставая свой хуй и спрашивая, нет ли желающих поиграться с ним или дать поиграться со своим, вызывая то смех, то интерес, то безразличие, и какой бы реакцией меня ни встречали, каждая вызывала во мне какие-то тягостные, болезненные позывы. Еще пару часов назад я говорил себе, что нашел «важную мелочь», но мелочь оказалась размером со слона… Просто прийти в библиотеку и продемонстрировать свой хуй… прийти в ресторан, подойти к столику, за которым жрет пара взрослых [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], узнавая, нет ли у них желания пососать его… сначала возникал самый обычный страх всеобщей ненависти, и это было понятно. Переломить то, с чем сжился за тридцать лет, совсем непросто. Но спустя час я уже довольно отчетливо понял не только рассудочно (рассудочно-то было понятно и раньше), но и на практическом опыте, что ни ненависти, ни осуждения, ни высокомерных взглядов или снисходительных улыбочек – ничего этого нет и не будет, а все равно каждый раз приходилось преодолевать себя, и каждый раз словно оставалась какая-то царапина в виде всплеска тревожности, всплеска ожидания чего-то агрессивного. Царапины эти возникали еще и потому, что их удивление я поначалу принимал за завуалированное негативное отношение, но потом, догадавшись поговорить об этом с несколькими людьми, я понял, что они именно удивлены, и не более того. Они-то живут тут, годами, десятилетиями, а некоторые и родились здесь или живут с младенческих лет, и для них норма – именно то, что они видят вокруг себя в этом уникальном социальном микроклимате, и, выезжая за пределы острова, они просто отдают себе отчет в том, что попали в своего рода зоопарк, психушку, в которой ради собственной безопасности необходимо соблюдать определенные правила – так им это должно казаться, скорее всего, так это кажется и мне, когда я оказываюсь в странах типа Пакистана или России. И у них попросту нет стимула ходить и болтать везде своим хуем, у них нет сексуальной озабоченности, для них хуй – это просто хуй. Если рядом с тобой поселится человек, которого тридцать лет заставляли жестоко голодать, то его повадки будут сильно удивлять, и даже порой вызывать смех. Да, смех, и в этом смехе нет ничего святотатственного и кощунственного. Нет никакого кощунства или жестокости или неуважения в том, что ты смеешься над смешным, даже если это смешное само по себе появилось на свет как последствие жестокого насилия. Нет ничего тупее пиетета к страданиям. Страдания необходимо устранять, вот и все. Устранять и в материальном смысле, то есть своими руками, своей головой меняя свою жизнь так, чтобы из нее исчезли источники страданий, и в смысле психическом, устраняя жалость к себе, ненависть, зависть, депрессию – все те уродливые наросты психики, которые формируются в слабом, насилуемом человеке, и которые он впоследствии идентифицирует с «собою» и начинает бережно охранять. И если я увижу, как человек тащит бутерброд в свою комнату, пряча его ото всех, и закапывает его под подушку, зыркая и оглядываясь, я не буду «беречь его чувства» - я буду смеяться, если это покажется смешным, и предложу ему прекратить эту хуету, переработать и выкинуть на помойку то, что заставляет его до сих пор вести себя как побитое и униженное животное. Вот и они смеются надо мной, который носится тут со своим хуем – даже не столько надо мной, сколько над ситуацией, и нет в этих улыбках ничего, кроме улыбок, никакого заднего обидного содержания, никаких завуалированных намеков. — 274 —
|