|
За архетипом страшной Матери угадывается переживание смерти, и фактически вся сегодняшняя лекция так или иначе будет касаться темы смерти, как темы, у которой человек находится на пороге своего развития, и желательно ему об этом размышлять. Земля забирает обратно свое умершее потомство, разделяет и разлагает его, чтобы снова стать плодородной. Это переживание заложено в обрядах Страшной Матери, которая в своей земной проекции становится пожирающей плоть, и в конечном итоге саркофагом — последним остатком вековечных и издавна практиковавшихся культов плодородия человека. На этом уровне кастрация, смерть и расчленение равнозначны. Смерть, кастрация и расчленение — это опасности, угрожающие юному любовнику, но они не говорят всей правды о его отношении к Великой Матери. Если бы она была только страшной, только богиней смерти, то ее блистательному образу не доставало бы чего-то, что, возможно, делает ее еще более устрашающей, но в то же время и бесконечно желанной. Ибо она является также и богиней, которая сводит с ума и очаровывает, обольщает и приносит наслаждение, полновластной обворожительницей. С ней неразрывно связаны очарование секса, оргия, достигающая своей высшей точки в бессознательном состоянии и, как пишут многие философы и исследователи мифологии, в смерти. В литературе очень ярко проявлено это отношение в монологе Кости Треплева, с которого начинается первое действие Чайки. «Любит - не любит, любит - не любит» – о ком он? Нет, не о Нине Заречной. Это он разговаривает со своим дядей Сориным о своей матери – «любит - не любит (отрывает лепесток). Видишь, моя мать меня не любит. Еще бы! Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода. Когда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит. Она знает также, что я не признаю театра. Она любит театр, ей кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а по-моему, современный театр – это рутина, предрассудок. Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль – маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, – то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своей пошлостью. — 25 —
|