|
Вот эти свободолюбивые мысли, которые проявляются, и должны, на мой взгляд, проявляться в подростковом кризисе и при приближении взросления. Потом все уляжется, потом все будет по-другому, взрослый человек мыслит в других категориях. Бунт необходим, срывание масок, срывание с себя суперэго, которое персонифицировано в отцовском, материнском комплексе. Оно должно произойти, после этого человек становится взрослым, один-на-один с миром. А дальше мы посмотрим, как это происходит в жизни среднего человека..., но начнем не со среднего, а с очень даже не среднего Ницше и его «Эссе Номо», а потом перейдем к обсуждению - кто же и зачем задается вопросом "тварь я дрожащая или право имею"… Глава 7. «Человеком был я в этом мире Это значит был борцом» Гёте
Пафос слов эпиграфа, я, думаю, пройдет через всю главу. Подойдя к этой главе, мне сразу пришлось взять месячный перерыв, дабы рассмотреть с разных сторон пафос фразы Раскольникова «тварь я дрожащая или право имею». При подготовке главы потребовалось не две недели, как обычно, а целый месяц. Для меня это достаточно большой срок. Вы можете скептично улыбнуться, дескать, для таких вопросов не только месяц, но и год – не срок. Но я смею ответить, что при том градусе и накале жизни, котором я живу последнее время, это очень большой срок, в течение которого проживается колоссальное количество смыслов. Поэтому за месяц было переварено очень многое. Начнем мы издалека, с Гёте, с Фауста. Причем в Фаусте Гёте отразил очень важный момент. Ведь предметом Фауста, как произведения, служил не один какой-либо жизненный конфликт, а, скажем так, последовательная и неизбежная цепь глубоких конфликтов на протяжении единого жизненного пути. Здесь мы уже подходим к позиции драматургии жизненного пути. Жизненный путь как целая история многочисленных противоречий, конфликтов, проходящих один за другим, в течение которых душа растет. Я не буду пересказывать всю сюжетную линию Фауста, да это и не нужно. Скажу лишь, что завязка Фауста дана в прологе, когда начинается славословие архангелов и т.д. Здесь ещё Мефистофель прерывает эти славословия, утверждая, что на земле царит лишь беспросветный мрак. И далее там такие его строки «Человеку бедному так худо, что даже я щажу его покуда…». Далее Мефистофель аттестует себя же перед Фаустом, и говорит «я часть силы той, что без числа, творю добро, всему желая зла». Понятно, что Мефистофель здесь выступает как один из ликов Люцифера, может быть не самый могущественный, но именно относящийся к Люциферу. И именно вопросы, связанные с одержанием фигур души Люцифером, именно этим божеством или «светоносным ангелом», который бросил вызов отцу, отделился, и вся эта история прописана достаточно подробно. Когда Мефистофель говорит, что он творит добро, всему желая зла, он, конечно, тоже лукавит. Ведь под т.н. добром он саркастически понимает свой беспощадный нигилизм. «Я – дух, – говорит он – всегда привыкший отрицать», и с основанием – ничего не надо: «нет в мире вещи, стоящей пощады, творенье не годится никуда». Какой пафос этих слов – «творенье не годится никуда»! Здесь идет более плоский, горизонтальный вызов. Прямо как у Ивана Карамазова, который утверждал, что бога он принимает, а творение божье - нет, открываясь брату Алеше. Хотя сначала он представлялся совершенным атеистом, но потом он открывается Алексею – да, бога я принимаю, но вот мира божьего (т.е. творения) – не принимаю. И вот как он это обосновывает, Достоевский вкладывает в его уста следующие слова: «Итак, принимаю бога и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, - нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в слово, к которому стремится вселенная и которое и есть само бог, ну и прочее, и прочее, и т. д. в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я на хорошей дороге - а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого божьего - не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького как атом человеческого эвклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, - пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять!» — 111 —
|