|
Прохожий старик отнес его в тень соседнего двора, напоил водой. Спустя четверть часа он пришел в себя. – Что с тобой, малый? Что ж ты падаешь так… – спросил старик, еще подавая воды. На шум пришли люди из дома, собрались зеваки. – «Пальцы пианиста» – будут лучшим подарком, не картина, не картина, а пальцы… она не достойна! – бурчал себе под нос Саша, не глядя на старика. – Что? Что он говорит, какие пальцы? – не понимая, переглядывались люди. – Мир так жесток, но что я могу сделать? – продолжал говорить сам с собой художник – Искупить её жестокость своей работой. Ничто не может остановить это, ничто… – Да он сбрендил, свихнулся, наверное. Отвезти его надо бы в больницу. И тут Саша вскочил на ноги, и почти не глядя, помчался наобум – прочь отсюда. День он скитался по городу. Купил в лавке на углу, сам не зная, почему на последние деньги горького турецкого табака, а потом еще сутки курил его, бесцельно глядя на голубой дымок. Выбежал из города и пролежал остаток дня в поле, глядя в небо, как в прозрачном сиреневатом воздухе купалась ласточка. И показалось ему, будто бы русые кудри прорастают травой полевой, а голубые глаза становятся озерцами чистыми. Дремота сладкая спустилась с гор и поселилась в его думах. И он покорился сну. Уже дома, в своей мастерской, он понял, что не может спокойно глядеть на свое «поле» без ответа на наглую шутку. И Александр вспомнил свое обещание искупить жестокость людей своей работой, которой никто-никто не смог бы помешать, ничто не смогло бы остановить. Тогда голова вновь помутнела, мысли стали тяжелы. Он поднялся на кухню, где обыкновенно хозяйка разделывала рыбу и мясо, и, схватив тесак, отхватил себе три пальца на левой руке. Мизинец, безымянный и средний лежали аккуратно на столе в кровавой лужице. Он засмеялся. «Вот и вправду давешний сон был пророческим: руки становятся кисточками. Этими двумя пальцами я смогу держать только кисти!». И он пуще прежнего смеялся, но как-то по-дикому, без сдерживания, без толики приличия, а во весь голос. Спустившись в мастерскую, Саша написал записку, завернул в нее отрубленные пальцы и снес прямо Катерине. Стало ему после этого легко. Все ушли из его жизни, только он остался одиноким в своей пустоте. В том одиночество естество творца заявляет о себе, и это — цветение. Ему стало так дивно, словно он поставил точку в длинном, спутанном предложении. И точка эта была последней, потому что весь роман окончен, последняя страница перевернута. — 19 —
|