|
– И я тоже… Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь. – И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее… Тут и прошлого не знаешь как следует. – Пошлое мы знаем, не ври. – Нет, не знаем. Скажи, пожалуйста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне? Таня спокойно подняла на него глаза: – А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, – тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю. – Ты – прелесть, Таня. Ты – хороший друг. Но ведь я могу… поцеловать тебя, когда ты будешь… первым врачом с нашей Костромы? – Можешь. А ты так и сделай… Только это в будущем, которого ты не знаешь. А я, видишь, знаю. – Ничего ты не знаешь. – Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Соци-а-лизм! – Социализм – это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня. – Богатырчук? – И Богатырчук. – И Павел? – И Павел. – Алеша, неужели ты такая скромница? – Нет… Какая же здесь скромность? – Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень? Алеша громко рассмеялся: – Зачем же так? Это… очень некрасиво. Но… Жаль все-таки, что ты меня разлюбила, ты – такая умница. – Я тебя очень люблю. – И я тебя «очень». Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала: – Спокойной ночи. Впереди Богатырчук кричал: – Довольно вам! Где вы там… Спать пора! 11Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась – может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сияющая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей. Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица. Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана. — 352 —
|