|
– А ты, отец, знаешь что, – ты молодец! – Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял? – Понял. – Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело. – Кому надоело? – Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человеку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе? – Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, – Алеша размахнулся рукой и полез с объятиями. Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем: – Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел! Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил: – Тебе, молокососу, такую честь – Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц – крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил. Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа: – Чего это они там шепчутся? – Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее. Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович. – Как там офицеры? – спросил Семен Максимович. Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого. – Какое ж ваше мнение? – Алеша… это… молодец. – Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка… там… Дело как будет? – Дело? Дело, Семен Максимович… э… неважное дело. – Неважное? Чего это… неважное? Народ, это важное дело? Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул: – Народ… да… народ, конечно. Но… понимаете… если б… э… – Да чего там экать? Говорите. – Артиллерия! Капитан глянул хозяину прямо в глаза. – Артиллерия? – Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться. Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел. – Знаете что, Михаил Антонович? – сказал старик, отдохнув. – Правильно сказано! Часть 21Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это объединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и гремел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину России и Кавказские горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов. — 334 —
|