|
– Господи, как вы вошли? – в волнении Анна Николаевна вскочила с кресла, и тогда за плечами Алеши она увидела широкую, довольную физиономию Степана Колдунова. Она вскрикнула тревожно, как кричат только в минуту близкой страшной опасности: – Как вы вошли? Она стремительно бросилась в переднюю, Алеша, улыбаясь, уступил ей дорогу. Степан оглянулся смущенно: – Да… вошли… что ж… Как обыкновенно полагается, через дверь вошли… Анна Николаевна подбежала к дверям, открыла их, закрыла, в смятении оглянулась. Ее тонкая фигура, болтающееся на ней легкое серое платье, ее взволнованные складки у переносья, очевидно, произвели на Степана несерьезное впечатление. Он развел дурашливо руками: – Сторожевое охранение, видишь, сбежало. Или, может, застава. – Что вам угодно? – Нам нужно видеть Пономарева. – Может быть, господина Пономарева или хотя бы гражданина? – Давай господина, нам все равно, мы и с господином можем, – Степан произнес это убедительным приятным говорком, так что и в самом деле слушатель мог убедиться, что Степан умеет говорить с каким угодно Пономаревым. Анна Николаевна так и не разобрала, понимать ли слова Степана как извинение или как насмешку. Она тихо сказала: «Подождите» – и скрылась за высокой белой дверью. Алеша сказал Степану: – С господином Пономаревым я буду говорить, а ты помолчи. – Думаешь, напутаю? – Не напутаешь, а ты… с господами не умеешь разговаривать. – Я не умею? Да это ж моя главная специальность! Всю жизнь только и делал, что с ними разговаривал. Да, слушай, Алешенька, дозволь мне, а то говоришь – не умею. Дозволь, вот сейчас покажу… как это замечательно умею. Я это сейчас по старой моде говорю. Ты стань сюда, вот сюда, представление покажу по старой ихней моде… Он напряженно шептал, задвинул Алешу в темный угол, к зеркалу. У Алеши заблестели глаза: – Вот… черт… ну хорошо, покажи. Степан для чего-то взъерошил бороду и вдруг весь обмяк посреди передней, ноги расставил как-то по особенному и живот распустил по поясу. Брови его поднялись и округлились, маленькие глазки остановились в туповатом, сладком покое. Пономарев вошел суровый, с перепутанной бородой, готовый встретить любую неприятность, но и вооруженный неприветливой, терпеливой хмуростью, чтобы эту неприятность отразить. Неподвижная фигура просительного мужика поразила его. По привычке он даже приосанился было, но, вероятно, вспомнил, что теперь на свете все странно, все неожиданно и неверно. Нахмурил брови, спросил: — 337 —
|