|
Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше: – Видел Сергея? – спросил Павел. – Видел, – ответил Алеша серьезно. – Он теперь большевик. Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо: – Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь! – Да, – сказал Алеша как будто про себя. – Николай работает? – Да, поступил. – Здорово его попортили. – Разве его одного? И тебя вот. – И меня. И все даром. – И все даром, – подтвердил Павлуша тихо. – Ты спокойно об этом говоришь? – Я говорю так, как и ты. – Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил… ты не пережил… этой… – Ты хочешь сказать, что я просидел в тылу? – А что же, – конечно, просидел. – Хорошо. Я просидел. А Сергей? – Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать. – Я слушаю, Алеша. – Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой – батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь? Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери: – Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает. – Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно. – А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, – только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался. Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах. — 306 —
|