|
– Но почему-то в большинстве своем люди избирают второе, – не удержавшись, вставил прокуратор. – Да, эта дорога легче, но она и короче, ибо ведет к самым вратам ада. А я хочу указать живущим правильный путь, разрушив те силы, которые стараются столкнуть их от этого пути. И это тоже Истина, прокуратор. – Вот ты говоришь – Бог один, – промолвил прокуратор. – А как же быть с теми богами, которым поклонялись мои предки и в которых верю я сам? По твоим высказываниям выходит, что их существование весьма сомнительно, хотя миллионы людей видели их, общались с ними, знают место их вечного обиталища. Между тем, твоего Бога никто не видел, не слышал его голоса, не знает, где он обитает. – Это очень просто – поверить в то, что видел и осязал. Попробуй поверить в то, что невидимо и находится за гранью твоей тленной оболочки, твоего рассудка и знания. Поверить настолько, чтобы быть готовым на жертву во имя этой веры. И тогда тебе откроется кладезь мудрости Вселенной. Глаза твои увидят то, чего ты никогда не видел и о чем даже не подозревал. Уши твои услышат то, чего никогда не слышал ни один смертный. И ты поймешь, что был слеп, имея глаза, и был глух, имея уши. Дух Святой снизойдет на тебя и будет говорить с тобой от имени Господа... Бог живет внутри каждого из нас, и это тоже – Истина, прокуратор. – И это ты проповедовал, Назарянин? – спросил Пилат, задумчиво глядя на залитый вином донос. – Да, прокуратор. – И ничего более? – Нет. – А ты не лжешь? Арестант пожал пленами: – Лгать – значит унижать себя. – Еще говорят: “Не задавай вопросы, не услышишь лжи”, – пробормотал прокуратор, и, поскольку допрашиваемый снова замолчал, продолжил: – Из всего сказанного тобой я понял немного, философия с ее метафизическими изъяснениями – штука сложная. Но это неважно. Я думаю, что ты тоже мало что смыслишь в военной науке, потому простишь мне мое невежество. Другое дело, что в вашей варварской стране обрекают на смерть за увлечение высокой наукой... – А разве в ваших просвещенных странах мысль свободна и является достоянием людей? – последовал вопрос. Прокуратор смутился. – Не мне говорить тебе, наместник, о том, что всякая философия поощряется до того момента, пока она не становится в разрез с интересами власть имеющими. Тогда всякое отклонение от их норм и морали объявляется вредным, а сам философ оказывается изгоем, проклинаемым правительством и собственным народом, ради которого он пожертвовал всем. – А вот с этим позволь не согласиться, философ, – поднял вверх ладони прокуратор. На могучих запястьях сверкнули кованые браслеты. – Свобода мысли не может быть достоянием народа. Ее, свободу, надо ограничивать, потому что свобода мысли ведет к свободе слова, свобода слова – к свободе действий... А в результате – полный развал государства, и стадо орущих людей, стремительно деградирующих от своей собственной свободы. И ты, – прокуратор сдержал улыбку, – погрешил против своей Истины, сказав, что не интересуешься политикой. Политика и философия – неразлучные сестры... Но вернемся к делу. Я не нахожу преступного замысла в словах твоих, хотя некоторые высказывания..., – прокуратор пожевал губами. – Я попытаюсь спасти тебя, Назарянин. Почему ты так смотришь на меня? Не веришь? — 79 —
|