|
Своей смертью Сальвадор Дали‑первый обеспечил Сальвадору Дали‑второму неестественное и граничащее с безумием родительское обожание, ставшее основанием для его эгоцентризма и энергетического всепоглощения. Богатому на воображение Сальвадору, проводившему многие часы в одиночестве, казалось, что образ умершего брата неотступно преследует его, и ему всегда хотелось предпринять что‑то неестественное, отличное от установленных в обществе норм, чтобы отделиться от своего «двойника». Как упоминает испанский исследователь творчества Дали Карлос Рохас, Сальвадору, подобно Винсенту Ван Гогу, также получившему в наследство от умершего старшего брата свое имя и вынужденному каждый день видеть надгробие с собственным именем, Сальвадор Дали, попадая в спальню родителей, всегда сталкивался с фотографией своего ушедшего в мир иной брата. Хотя справедливости ради стоит заметить, что любящие родители не принуждали Сальвадора соревноваться с тенью умершего – его подгоняло собственное неумолимое и параноидальное воображение. С одной стороны, мальчик рос с мыслью, что мир существует исключительно для него, и порой он был, по собственным воспоминаниям, просто опасным для окружающих, с другой – природа этого ненормального и непредсказуемого поведения крылась в желании обрести защиту пожирающего его изнутри чудовища – внутреннего Эго. Именно оно заставило Дали‑художника сделать страшное признание: «Я всегда хотел доказать самому себе, что существую, что я – это я, а не покойный брат». Возможно, именно нависший дамокловым мечом над детским бессознательным неумирающий облик умершего сделал его упрямым и экзальтированным эгоистом, без каких‑либо угрызений совести совершающим поступки один ужаснее другого. Сальвадор вообще не переносил и мысли о ком‑нибудь другом или чьих‑либо чувствах, так же ненавистных ему, как и запрет совершать что‑нибудь сумасбродное. «Я писался в постель чуть ли не до восьми лет – только ради своего удовольствия… Как‑то вечером я до крови исцарапал булавкой щеку моей дорогой кормилицы – только за то, что лавка, куда она меня водила покупать мои любимые лакомства, была уже заперта», – написал позже Сальвадор Дали в обескураживающих откровениях о себе. Однако другая сторона семейного обожествления имела для избалованного мальчика более печальные последствия, ибо, как известно, детская жестокость не знает границ. Сверстники, гораздо более ловкие, приземленные и приспособленные к жизни, не только не воспринимали не умеющего контактировать с людьми Сальвадора, но и заставили его замкнуться в собственном мире – единственно приемлемой и приятной для обитания среде для существа, желающего слышать лишь собственный голос и явно не готового стать частью заурядного и ненавистно морального общества. Жалкие неполноценные контакты со сверстниками неизменно заканчивались обжигающими неудачами и неизменно стимулировали еще большую замкнутость Сальвадора в собственном мире. — 115 —
|