|
И первые всходы борьбы появились: когда потребовалось отправить десять лучших учеников в Петербург, среди них оказался и крестьянский сын, не оставивший никаких шансов своим более молодым коллегам. А еще позже, когда Академия наук решила отправить на учебу в Германию трех петербургских студентов, двадцатичетырехлетний Михаил Ломоносов снова был выбран наряду с двумя шестнадцати‑семнадцатилетними сынками известных и весьма влиятельных особ Российской империи. При этом в официальном документе было записано, что крестьянскому сыну из Архангелогородской губернии двадцать два. Не исключено, что как раз крестьянский сын сам и оказался автором этой «ошибки». Он все еще наверстывал упущенное в детстве, и за границей особенно преуспел в этом: пока его молодые товарищи, вдыхая пленительные запахи всего иностранного, только набирались уму‑разуму, Ломоносов приехал через четыре с половиной года сформировавшимся самостоятельным исследователем. В течение этого периода он уже написал несколько собственных научных работ, которые направил в Академию наук: подготовленные под руководством немецких научных наставников две работы по физике и абсолютно самостоятельный труд о правилах стихосложения в русском языке. Он также успел обзавестись семьей, взяв в жены скромную и терпеливую марбургскую девушку; его финансовые дела пошли несколько лучше – академия присылала достаточно денег для продвижения в дебрях большой европейской науки, – чтобы не задумываться о хлебе насущном. Именно в этот период Михаил Ломоносов начал созревать как ученый с сумасшедшими непредсказуемыми амбициями. Он впервые решительно выступил с демаршем против научной некомпетентности – пошел на открытый разрыв с саксонским горным советником, преподававшим русским студентам «химию и металлургию». Последнее свидетельствует не только о научном росте самого молодого ученого, но и о противоречиях его сумбурного экзальтированного темперамента. Во‑первых, он настолько трепетно относился к своему времени, что не желал заниматься под началом посредственного ученого, хоть и известного во всей Европе, да еще слывущего в России светилом в области горного дела. Уже тогда Ломоносов осознал, что главной ценностью жизни является время, потому без укоров совести поставил на западном ученом клеймо некомпетентности, что само по себе уже было жестом настолько же смелым, насколько и эмоциональным, и даже безрассудным. Об этой «путеводной звезде» от науки он написал: «…Самые обыкновенные процессы, о которых говорится почти во всех химических книгах, он держит в секрете и вытягивать их приходится из него арканом…» Секрет же Ломоносова состоял в том, что он эти книги изучал самостоятельно, не дожидаясь чьего‑либо благоволения, в то время как другие слепо доверяли наставникам, даже не пошевелив пальцем, чтобы узнать, что делается вокруг в необъятном научном мире. Уже после разрыва с преподавателем и вынужденного бегства скитающийся по оказавшейся негостеприимной Германии Ломоносов все равно не прекращает упорных занятий – практически и дня не проходит без все новых и новых шагов на научном поприще. Во‑вторых наука не просто стала делом жизни, банальностью, ради которой молодой человек презрел все остальные прелести жизни. Он нащупал идею: именно вдали от родины Ломоносов почувствовал, что его самореализация должна совпасть с самореализацией Российского государства, почти безнадежно отстающего в развитии наук. Он почувствовал свою растущую силу, свое желание и способность сказать веское слово в защиту отечественной науки. Интуитивно он осознал: само время требует не отделять себя от государства, и внутреннее чувство не подвело его и на сей раз. — 113 —
|