момент мне становится все равно: умру я или нет. Умереть даже, наверное, лучше. Я не хочу смотреть на этот мир, я не хочу разговаривать с приехавшей «скорой», я по- чти мертва, вся где-то внутри себя. Но самое ужасное даже не это, а то, что после всего того, что случилось, я скучаю по нему и, убежав к друзьям, рыдаю на их потре- панном диване: «Я хочу к папе!» —Действительно, страшно то, что ты рассказываешь. 87 ле всего этого поверить еще хоть кому-то, очень трудно захотеть жить. Она заплакала навзрыд, и все внутри меня сжалось от горечи, сочувствия, боли. Ее слезы были отчаянными, но недолгими. Что-то мешало ей отплакать все горе, всю боль. Да и возможно ли это? Я обнимала ее, гладила по спине. Но я — не ее мама, и тогда, в те ее пятнадцать лет не было никого, кто бы был за нее, для нее, вместе с ней.
Пожалуй, бояться жизни больше, чем смерти — немудрено после всего этого. И меня удивляло и радовало то упорство, с которым она преодолевала страх и выбирала жизнь. Наверное, она все же не хотела пока умирать. Ее будущее Не помню, с чего именно зашел у нас разговор о будущем, но он случился. Она начала описывать свое будущее, и чтобы нам обеим не утонуть в потоке слов, я попросила: —Лучше нарисуй. Пусть это будет твоя линия жизни, Она рисует свою линию, где-то посредине которой изображает человечка, долго и тщательно заштриховыва- 88 ет прошлое чем-то серым, потом это серое распространяется и на будущее.
—...Там водопад, пелена воды. — И она рисует водопад шириной во все будущее, голубое — поверх серого. — А что за водопадом? — 61 —
|