|
«Там же, с. 178. 61 вперед, повинуясь указанию демона, который не знает лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека».* У гостиницы уличные музыканты исполняли песню с припевом, который «был ничем иным как ритмическим немодулированным смехом»,** и таким заразительным, что слушатели присоединились к нему. Ашенбах попытался рассказать правду о холере одному служащему английского бюро путешествий. Болезнь, которую он обнаружил, распространяла кругом все растущую несдержанность, непристойное поведение и преступление: «Против обыкновения, вечерами на улицах было много пьяных. Поговаривали, что из-за злоумышленников в городе ночью стало небезопасно. Ко всему этому добавились разбойные нападения и даже убийства.Так, уже два раза выяснялось, что лиц, мнимо ставших жертвой заразы, на самом деле родственники спровадили на тот свет с помощью яда, и профессиональный разврат принял небывало наглые и разнузданные формы, прежде всего здесь незнакомые...».*** Таким образом, создавалась сцена для сна Ашенбаха, который может быть описан как слишком сильная, преувеличенная компенсация: «В эту ночь было у него страшное сновидение — если можно назвать сновидением телесно-духовное событие, явившееся ему, правда, в глубоком сне, но так, что вне его он уже не видел себя существующим в мире. Местом действия была как бы самая его душа, а все происшедшее ворвалось извне, разом сломив его сопротивление — упорное сопротивление интеллекта, пронеслось над ним и обратило его бытие, культуру его жизни в прах и пепел. Там же,с. 175. •• Там же. ***Тамже,с. 186. 62 Троянский царь Ганимед, уносимый Зевсом, принявшем форму орла (римская мозаика) 63 Страх был началом, страх и вожделение и полное ужаса любопытство к тому, что должно свершиться Стояла ночь, и чувства его были настроены, ибо издалека близился топот, гудение, смешанный шум стук, скаканье, глухие раскаты, пронзительные вскрики и вой — протяжное «у» — все это пронизывали и временами пугающесладостно заглушали воркующие, нечестивые в своем упорстве звуки флейты, назойливо и бесстыдно завараживающие, от которых все внутри содрогалось Но он знал слово, темное, хотя и дававшее имя тому, что надвигалось «чуждый бог» Зной затлел, заклубился, и он увидел горную местность, похожую на ту, где стоял его загородный дом И в разорванном свете, с лесистых вершин, стволов и замшелых камней, дробясь, покатился обвал люди, звери, стая, неистовая орда — и наводнил поляну телами, пламенем, суетой и бешеными плясками Женщины, путаясь в длинных одеждах из звериных шкур, которые свисали у них с пояса, со стоном вскидывая головы, потрясали бубнами, размахивали факелами, с которых сыпались искры, и обнаженными кинжалами, держали в руках извивающихся змей, перехватив их за середину туловища, или с криками несли в обеих руках свои груди Мужчины с рогами на голове, со звериными шкурами на чреслах и мохнатой кожей, склонив лбы, задирали ноги и руки, яростно били в медные тимпаны и литавры, в то время как упитанные мальчики, цепляясь за рога козлов, подгоняли их увитыми зеленью жезлами и взвизгивали при их нелепых прыжках А вокруг стоял вой и громкие крики — сплошь из мягких согласных с протяжным «у» на конце, сладостные, дикие, нигде и никогда не слыханные Но здесь оно полнило собою воздух, то протяжное «у», точно трубил олень, там и сям многоголосо подхваченное, разгульно ликующее, подстрекающее к пляске, к дерганью руками и ногами Оно упорно не смолкало Но все пронизывали, надо всем властвовали низкие, влекущие звуки флейты Не влекут ли они — бесстыдно, настойчиво и его, сопротивляющегося и сопричастного празднеству, к безмерности высшей жертвы9 Велико было его омерзение, велик страх, честное стремление до последнего вздоха защищать свое от этого чужого враждебного достоинству — 29 —
|