|
64 и твердости духа. Но там, вой, повторенный горным эхом, нарастал, набухал, до необоримого безумия. Запахи мутили разум, едкий смрад козлов, пот трясущихся тел, похожий на дыхание гнилой воды, и еще тянуло другим знакомым запахом: ран и повальной болезни. В унисон с ударами литавр содрагалось его сердце, голова шла кругом, ярость охватила его, ослепление, пьяное сладострастие, и его душа возжелала примкнуть к хороводу бога. Непристойный символ, гигантский, деревянный, был открыт и поднят кверху: еще разнузданнее заорали вокруг, выкликая все тот же призыв. С пеной у рта они бесновались, возбуждали друг друга любострастными жестами, елозили похотливыми руками со смехом, с кряхтением вонзали острые жезлы в тела близстоящих и слизывали выступавшую кровь. Но, покорный власти чуждого бога, с ними и в них был теперь тот, кому виделся сон. И" более того: они были о н, когда, рассви-рипев, бросались на животных, убивали их, зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление — жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели».* Рассматривая начало сна Ашенбаха, можно было ожидать, что «чуждый бог» — это Дионис, но в его появлении во сне нет никакой необходимости, так как он уже существует в сознании главного героя в образе Тадзио.Но это поздний классический юный Дионис, и сон пытается восстановить ту приапическую энергию, которой его лишили. «Чуждый бог» — это Дионис, представляемый в виде деревянного phallus'a. Сон Ашенбаха противопоставляет ему образы того, чего ему не достает, то есть, приапического, которое отделялось от него на протяжении всей жизни. Но, в отличии от Луция и Энколпия, Ашенбах не может испытать «бесстыдную деградацию своего падения», так как его культура, в отличии от их, рассматривает все, что символизирует сон, как полностью неприемлимое. В дионисийском принимается все, кроме его красоты, которая и персонифицируется с образом Тадзио, и, как мы уже видели, даже Там же, с. 187—89 65 обыкновенная реакция на нее наполняет Ашенбаха бессознательным чувством стыда. Но Тадзио, тем не менее, символизирует все, что присуще Дионису, включая и само приапическое. Эта крайняя и непреодолимая форма дионисийского прорывается в сон Ашенбаха, пытаясь через него проникнуть в психику, несмотря на то, что эго не может этого допустить. Именно в этом заключается причина судьбоносной силы юного Тадзио. Ответная реакция Ашенбаха — трогательна и фатальна, заранее предопределена. Манн так говорит об этом: Ашенбах олицетворяет «всю структуру культуры его времени» и не может отказаться от надежд, связанных с этим олицетворением . В действительности же у него есть два выхода из создавшегося положения. Он может либо отбросить свою персону и признать, как это был вынужден сделать Луций: «Я — осел» и в результате затем страдать от деградации и унижения. Другой выход — он может умереть. Так как Ашенбах не может выдержать первое, он выбирает второе. — 30 —
|