|
Конечно, эти романтики не всегда могли сохранить Аполлони-ческое спокойствие, но мечтали броситься в руки природы. Вместо созерцания горного вида они штурмуют пороги бурных течений. В этом случае, говорит Юнг, цитируя Ницше: «человек более не художник, он стал произведением искусства». [55] Это позволяет опасным, даже неприятным сторонам природы быть принятыми как часть целостного эстетического переживания; здесь Аполлоническое уступает место своей противоположности — дионисийскому. Аполлонический принцип состоит в созерцательном отстранении, тогда как дионисийский принцип вызывает желание проживать, протанцовывать или активно проявлять единение с объектом, будь это человек, или животное, или растение, или камень. В этом случае работа с глиной или лепка скульптуры может стать мощным средством. Для людей, не имевших достаточного диапазона эстетического выражения или признания, изменение на противоположный по отношению к обычному режим функционирования может стать очень оживляющим и, следовательно, терапевтическим. Интровертированный эстетизм изобразительного или литературного типа тогда может уступить место противоположному; преувеличенная тенденция проживать каждый импульс может направляться в тонкое слушание музыки или пристрастие к естественным наукам. Эти альтернативные паттерны могут взаимодействовать всеми мыслимыми способами. С определенной точки зрения противоположности, по-видимому, можно примирить посредством самой эстетической позиции. Юнг прокомментировал это, критикуя точку зрения Ницше относительно греческой традиции: Ницше, как и Шиллер, имел тенденцию наделять искусство опосредующей или спасительной ролью. Проблема, остающаяся в эстетике: безобразное также является «красивым», даже отвратительное и злое сияет соблазняюще в обманчивых чарах эстетической красоты. Художественная натура у обоих, Шиллера и Ницше, заявляет о своей спасительной важности и о специфической способности для творчества и выражения [56]. Юнг считал, что «в борьбе между Аполлоном и Дионисом проблема их абсолютного примирения никогда не была для греков только эстетической, но в сущности религиозной» [57]. Позже Юнг показал, как в поэзии и искусстве обычно создается символ, имеющий функцию объединения противоположностей. Так что он, видимо, вновь смягчается, все же принимая эстетическое как решение этой проблемы. «Мы не можем позволить себе быть индифферентными к поэту, — пишет Юнг, — т.к. в их принципиальных работах и в самых глубоких вдохновениях они творят из глубин коллективного бессознательного, так что «имеют обучающее влияние на свое собственное и на последующие поколения» [58]. Но чем глубже процесс создания символа, тем больше опасность загрязнения его другими символами, особенно архаической природы. Поэтому, говорил Юнг, «неверно понятое, хотя и глубоко важное, содержание обычно имеет нечто болезненное вокруг себя» [59]. — 38 —
|