|
Осенью 1852 года поэта постигает новая вспышка не затихшей вполне болезни. Видения этого ее периода составляют продолжение первых видений. Повторяемость душевных мотивов была вообще свойственна жизни Нерваля. Он снова вспомнил свою Аврелию. Однако, образ ее перестал ему являться. в«Мои видения, — пишет Нерваль, — были теперь смутны и переполнены кровавыми сценами. Казалось, что проклятые расы овладели тем идеальным миром, который мне грезился когда-то, и в котором она была королевой. Тот Дух, который угрожал мне однажды…, прошел теперь передо мной… Я бросился к нему с угрозами, но он спокойно обернулся ко мне, о, ужас! О, негодование! У него было мое лицо, и весь он повторял мой облик… Я вспомнил тогда, что некто был задержан на улице в ту же ночь, что и я, и был отпущен караулом под моим именем, когда друзья приехали за мной… Но кто же был этот Дух, который был в одно и то же время мной и вне меня? Не был ли это легендарный Двойник или мистический брат, которого на Востоке называют Феруер? Не был ли я под влиянием истории рыцаря, сражавшегося целую ночь в лесу с незнакомцем, который оказался им самим? Ужасная мысль пришла мне в голову. «Человек двойственен» сказал я себе. Из двух различных душ образовалось составное начало жизни в человеческом теле… В каждом человеке есть актер и зритель, тот, кто говорит, и тот, кто отвечает. Восток видел в этом двух врагов: доброго и злого гениев. «Какой же из них я, добрый или злой?» — спрашивал я себя. Все равно, другой был моим врагом… Роковой луч света прорезал вдруг эту тьму… Аврелия больше не моя!.. Мне казалось даже, что я слышал уже о церемонии, совершавшейся где-то, о приготовлениях к мистическому бракуг который должен был быть моим, если бы другой не воспользовался заблуждением моих друзей и самой Аврелии. Самые близкие люди, которые теперь навещали меня…, стали казаться мне… тоже состоящими из двух частей, из которых одна была преданная мне и дружественная, а другая как бы пораженная смертью. Во всем, что они говорили, был двойственный смысл. Как изобразить то странное отчаяние, в которое мало-помалу повергли меня такие мысли? Злой гений занял мое место в мире душ. Для Аврелии это был я сам, и печальный Дух, который жил еще в моем теле, ослабевший, пренебрегаемый и непризнанный ею, видел себя обреченным на небытие и отчаяние. Я собрал все силы воли, чтобы проникнуть глубже в тайну, с которой мне удалось снять несколько покровов. Сон насмехался над моими усилиями и вызывал передо мной лишь гримасирующие и бегущие образы…» — 56 —
|