|
Вскоре та же болезненная черта начинает обозначаться и в сфере памяти: между тем как в искусстве и политике, во всех возможных областях человеческого знания, больной по-прежнему выказывает себя сведущим и находчивым, он неожиданно начинает забывать простые пустяки; и, если приглядеться поближе, то окажется, что память изменяет ему преимущественно в том, что касается ближайшего прошлого, а в деловом отношении — в том, с чем он чаще всего имеет дело. Подобный больной может давать поразительные пробы своей начитанности, и в то же самое время он не в состоянии вспомнить, будут ли сейчас обедать или ужинать; он забывает даже номер своей квартиры или забирается в чужую, беззастенчиво располагаясь в ней, как в своей собственной, — и не замечает этого. Да он не только не замечает, но если разъяснить ему его ошибку, она нисколько не кажется ему странной: он самым спокойным образом извиняется в своем беспамятстве, которое как-то вовсе не мирится с сохранностью его умственного капитала. Это та же черта бессилия, «легкой спячки», которая проникает всю прежнюю личность и все далее выдвигает органические Форпосты в психической области. Случается, что больной засыпает в самом веселом обществе, что посреди самой необходимой работы на него нападает непреоборимая усталость, так что под конец он не может ничего делать, — и все это опять-таки с неизбежным припевом: что же тут особенного? Мало-помалу поведение его начинает тревожить окружающих. Уже его необычная усталость во время работы, его засыпание в театре и на балах, на глазах всей публики, поражает своим грубым неприличием, столь резко противоречащим прежнему такту больного. К ужасу их, они вскоре узнают, что он в том или другом месте позволил себе шутки или выражения, совершенно его недостойные или прямо неприличные. Знакомые начинают покачивать головами: как это такой «пристойный» человек допускает себя до плоских острот или даже сальных шуток в женском обществе, или без стеснения позволяет себе ковырять в носу по целым часам, как бы совершенно забывая, кто он и где он? Дело в том, что он действительно забывает. Но если окружающие и изумляются этим вольностям в поведении и понятиях о приличии, которые больной начинает позволять себе все с большею и большею бесцеремонностью, то дальше этого удивления, этого недоумевания мнения окружающих не идут, по крайней мере, в описываемом теперь периоде… Между тем несчастный действительно болен, да как еще болен! Правда, послушать его, то он и знать ничего не хочет о болезни; всякий намек на это он отстраняет, смеясь иди — при более серьезных попытках—гневно и негодуя. Он этого не замечает—повторяется старый припев, и он в самом деле этого не замечает… Он не замечает этого потому, что вещественные носители старой личности погибают один за другим, а вместе с ними исчезает и психическое мерило для суждения. Тем не менее в начале паралича являются моменты, в которые больной прозревает свое страшное положение, когда он мучительно чувствует недостаточность своих духовных сил и с отчаянием восклицает, что мозг его исчезает, что чувствует, как его мысли иссякают, что он страдает атрофией мозга; и вследствие этого нередко впадает на время в ипохондрическую угрюмость…» — 24 —
|