|
— Очень, — сказала Варя. Через несколько минут Гена Лосик попрощался и вышел. Его встретила улица, тронутая бедным осенним солнцем. ИЗ ГОЛУБОГО ДНЕВНИКА ЗВЯГИНОЙ ВАРИ«И все-таки, мой современник, жизнь прекрасна! И в ней есть, есть, есть место подвигу! Я чувствовала это, заглядывая в наивные близорукие глаза одного милого юноши. Словно почтовый голубь залетел он в форточку моей холодной кельи… Мы говорили о пустяках, о книгах, об экзистенциализме. Разговор шел на сплошном подтексте. Он смотрел на меня. Я чувствовала — ребенок становится мужчиной. Еще секунда, и я услышу бурные признания. О, Зигмунд Фрейд, увидев это, подпрыгнул бы от счастья… И тут я шепнула себе: «Никогда! Этот мальчик не увидит суровой изнанки жизни! Не станет жертвой лицемерия! Не ощутит всей пошлости этого мира!» Я встала и распахнула дверь. На полированной стенке клавесина блеснуло мое отражение. Юноша горестно взглянул на меня, круто повернулся, и через секунду я услышала на лестнице его быстрые шаги. Чтобы успокоиться, мне пришлось долго листать альбом репродукций Ван Гога. Мы избежали того, что неминуемо должно было случиться…» На тротуаре грудой лежали вещи. Фикус зеленел среди мебели, как тополь в районе новостроек. Майор с режиссером курили в тени от пивного ларька. Лосик, сидя на корточках, перелистывал югославский журнал. — Так, — сказала Варя, — пойду взгляну… Она зашагала вверх, касаясь холодных перил. Оглядела стены в прихожей. Мысленно простилась с каждой трещиной. Прошла коридором, узким и тесным от детских игрушек, велосипеда, лохани, сундуков, развалившегося ничейного шкафа. Оказалась в комнате, неожиданно просторной и светлой, как льдина. Там валялись аптекарские флаконы, обломки грампластинок, несколько мятых бумажек и потемневший кусок сахара… Она умылась и вдруг помолодела без косметики. Потом захлопнула дверь и ушла, не оглядываясь. Был час, когда лишь начинает темнеть, а машины уже ездят с зажженными фарами. Вещи лежали около грузовика, бесцельные и неорганизованные, как трофеи. Вот только роскоши им не хватало. Даже мебель, импортная, гладкая, с пестрыми отражениями улицы, внушала тоску. Малиновский, размышляя, уселся на кожаный пуф: «Переезд катастрофически обесценивает вещи. В ходе переезда рождается леденящее душу наименование — скарб…» Кузьменко вдруг обеспокоенно шевельнулся и сказал Малиновскому: — Фильмов жизненных мало. — Не понимаю. — Я говорю, картин хороших нет. Вот тут смотрел однажды, у него квартира, у нее квартира, шифоньер, диван, трюмо… и все недовольны, ла-ла-ла да ла-ла-ла… — 120 —
|