|
- Mi amigo se apasiona par el misticismo, - встревал Альберт. - Vamos a la cocina...* Но она воспламенялась. - Дон-Кихот умирает, потому что отказывается от борьбы. Испанец понимает агонию не так, как вы. Для вас агония - капитуляция. Форма умирания. Для Унамуно - это борьба. La agonia es lucha**. * Мой друг увлечен мистицизмом. Идем на кухню... (исп.) ** Агония - это борьба (исп.) - Lucha с чем? - Co смертью. Сама жизнь, по Унамуно, это ансамбль систем, которые сопротивляются. - А мы сопротивляемся, - обижался Альберт. - Внутри себя. - Наверно, очень глубоко внутри. Снаружи незаметно. А с Запада так выглядит, что вы уже сдались. Экс-сержант ГБ выявлял мускулатуру шеи в знак несогласия. - Ты им там передай. Мы боремся. - За право на идиотизм, - добавил Александр. Сумку с книгами и кое-как засунутой пижамой Инеc уже вынесла к двери. Пока он допечатывал список использованной литературы, Альберт приготовил прощальный обед. Водка, селедка. Масло, черный хлеб. Молодая картошечка с укропом. Уже пришло лето. Когда они начинали говорить не по-русски, он смотрел в окно. Во дворе мальчишки пинали мяч. Сразу за полоской асфальта был пустырь в проплешинах, бабочках и одуванчиках, он отлого спускался к избам вдоль невидимого шоссе, а дальше поднималась насыпь железной дороги. Бедный вид, но извращенно Александр его любил. Глаза вернулись из простора, ставшего за годы конспирации родным, и он увидел, что на дорогу выкатился мяч, который догоняет мальчик. Одновременно слева в поле зрения влетела машина. В этом "спальном" городе таких Александр еще не видел - официально-черных. Она шла с такой вседозволенной скоростью, что он задержал дыхание. Мяч перебежал дорогу. Мальчик не успел. Его подбросило. Сверкнув на солнце, машина скрылась. Мяч еще добегал в одуванчиках. Мальчик лежал на асфальте. - Что ты, друг? Александр опрокинул свою водку. Глядя на него, Инеc взяла пачку, но сигареты кончились. Когда Альберт вышел, она пересела на его стул. Она улыбнулась, он опустил ей на плечо ладонь. Они стукнулись резцами и оказались на ногах. Боковым зрением он видел, как на ходу Альберт срывает с пачки целлофан и каменеет с открытым ртом. Извне раздался крик. Как в танго, он повернул испанку и, подхватывая на руки, еще увидел, как неохотно Альберт отвлекается в окно. - Кажется кого-то сбило... Но их уже не было. ЗНОЙ - Это агент. Что ты смотришь? Информатор, провокатор, шпион... Агент. - Да? - Вне всякого сомнения. С порога я вернулась. Это было перед свиданьем, на котором я рассталась с тем, что называют "невинностью". Крови было мало, разочарования больше, чем удовлетворения - причем, скорее интеллектуального: отныне ты, как все. Но так или иначе: первый мужчина. Еще не состоявшийся, уже подозреваемый в шпионаже. Причем, давно и молча. Первое письмо из Польши мне было вручено во вскрытом виде. Я нашла в этом не просто насилие над личностью, а садизм - потому что читать по-польски он все равно не умел. Цензурой он больше не занимался, хотя из Польши обрушился поток писем и бандеролей, из которых собралась целая библиотечка - от Норвида до Марека Хласко. — 20 —
|