|
— С Новым годом вас! — Спасибо. И вас также. — Ну, как у вас? Знаете, вот пацан — он совсем конченый человек, у них там Нового года нету, то есть не наступил, у них там год еще не сменился, а я ему говорю: ничего страшного, наступит, все наступит, да? Хе-хе, Хлин, как дела? Как настроение? А мама твоя где? Это ты, Эльса, то есть нет, что это я, ты не Эльса, — как вам это нравится? В смысле, Новый год? Хорошее начало, правда, мне так вот жутко нравится, жутко нравится, хороший будет год, вот я сам как вновь заведенные часы, с тех пор как мне вставили новый кардиостимулятор, слышь, Хлин, я тебе не рассказывал, о чем я спросил у врачей после операции; я спросил: а правда, там батарейка щелочная? Хе-хе-хе, щелочная… Он как будто человек из междулетья, вне времени. Монолог между кораблем и причалом. Он взошел на крыльцо, я предлагаю ему рюмочку, чтобы его остановить, но он отказывается. Бросил пить. Потом он наклоняется ко мне и шепчет: «Ишь, какая с тобой дама шикарная…» И убежал — тугозаведенный кардиостимулятор, сердце-батарейка, которая никогда не сядет, будет работать, работать и работать до скончания веку, как зайчик в рекламе «Дюраселла», который до самой смерти бьет в барабан: как настроение? Как настроение? Как настроение? Он вразвалку спускается с крыльца и, покачиваясь, выходит на улицу, поздравляет всех прохожих и всех, кто с ними, а его, как и раньше, никто не понимает. Во «время лимбо» все были бы такими же. «Мне всегда нравились волосатые мужчины. А еще у него волосы гораздо более жесткие. Они больше раждразяют». Ага. Год начинается с жестких волос. «Больше раждразяют». На столе винты в вазе, а на диване девичник: 15, 30 и 50 тысяч крон. Я решаю сделать исключение из правила: «Не заговаривать с людьми первым и без повода», подлетаю к старине Хосе и ругаю его за мухлеж при продаже. «Мы в сочельник не смогли терпеть этот маразм больше получаса!» Баура переводит для него мой слишком сложный язык. Святой плут Хосе увиливает от ответа и говорит, что не подозревал, что елка окажется такая музыкальная. Я давлю на него, пока он не переходит на: «многие эта любьят очэн весело, да, для них нэ проблэма…» В конце концов он обещает забрать елку «абратна». Я могу занести ее в Колапорт. Бес проблем. Вот то-то. Появляется Марри, на лице у него: «Что такое?» Лолла тащит меня с собой танцевать. Я танцую танец под названием «на самом деле я не танцую». Лолла разошлась, она подталкивает меня, теребит, родинка кружит вокруг меня. Лолла сегодня необычайно живая. Я улучаю момент, когда она затягивается сигаретой Марри и смотрю на диван, на 50 000 и ни с того ни с сего шарю при этом в кармане. У меня с собой только 1500. Дива смотрит на меня таким взглядом, типа: «Беру только наличные!» Рози и Гюлли в дверном проеме. Лолла обнимается с ними, употевшая, поздравляет всех с Новым годом, а потом возвращается к танцу. «Kaya». Боб Марли. Регги на хате. Рози в крысячьем костюме, «потому что по восточному календарю это год Крысы». Трёст выходит из кухни с ящерицей на лице. Она спускается у него с переносицы, мертвой хваткой вцепившись в крылья носа. Хвост свисает с Трёстова подбородка, словно новый усовершенствованный его кончик. Девушке (ц. 20 000) это кажется прикольным, и она сюсюкает с Ториром, как с ребенком. Папы не видно. Он так и не рассмотрел, что там сказала Сара. Лолла танцует посреди гостиной одна. В коридоре несколько пати-статистов. Кажется, это закон: стоит мне в гостях пойти в туалет, как, когда я возвращаюсь, — Хофи уже тут как тут. Как в сказке: дерни за ручку, она и появится. Genie [129]. Она в длинном платье. С локонами-змейками и новогодней мишурой из Гардабайра на шее. Первое в этом году «хай». И спасибо за подарок. Я подробно отчитываюсь ей о действиях мамы и отвечаю на расспросы о белом соусе. Хофи о нас думает. В ней есть что-то материнское. В женщинах мне нравятся две стороны: шлюха и мать. Одна — для секса, а другая — для всего остального. Только в Исландии настоящих шлюх нет. Я никогда не ходил к проституткам. Один раз попробовал, в Лондоне, но в последний момент сдрейфил. Мысль о маме обескрылила меня в темном коридоре в Сохо. Берглиндище приглючила мне в его конце с яичницей на сковородке. И это было еще до СПИДа. Я уже и заплатил, и все такое… Наверно, я единственный в мировой истории мужчина, который заплатил за то, чтоб не спать с проституткой. Всю накопившуюся за день сперму я оставил в местной секс-кабине. На тонкой перегородке из оранжевого английского пластика. «То all the walls I've loved before…»[130] Трёст как-то сказал, что ходить к проститутке «классно», но только «целоваться с ней не надо». Ни с проститутками, ни с матерями не целуются. Это у них общее. Конечно, на языке подглядывающих устройств нет. Просто поцелуи — для возлюбленных. У меня было две возлюбленных, и обе — не фонтан. Мне всегда было скучно целоваться, а когда доходит до того, что ты одновременно начинаешь смотреть на телеэкран, тогда пора прощаться… Во: а что если завести себе шлюху-мать? Хофи — не шлюха, но материнская составляющая в ней есть. В ней уже и так много всего намешано: знакомая, подруга, возлюбленная, любовница, наложница, подложница, а теперь еще и друг семьи, и даритель подарков на Рождество. Слишком много, немудрено запутаться. Материнский привкус теряется. Мне хочется чего-нибудь высокого и чистого. Любви? Любви такой, как это виски: двойное, крепкое и сухое. Я никогда не влюблюсь. Катарина. — 67 —
|