|
Еще меня очень интересовали заметки Мэри. — Ты там не обо мне пишешь? — спрашивала я, видя, что она царапает у себя в блокноте что-то неразличимое. И еще снова и снова спрашивала: — А меня в психбольницу не заберут? Мэри выбрала очень правильную тактику. Мы входили к ней в кабинет. Она садилась за стол и молчала; я делала то же самое, пока молчание не становилось оглушительным. Тогда я начинала бомбардировать ее утверждениями, сформулированными как вопросы. Она делала то же, что и я; мои страхи отскакивали от нее и возвращались ко мне. Я говорила о себе. Все так же бесстрастно, словно рассказывая о погоде, мне удавалось сообщать о самых кошмарных происшествиях прошлого, почти ничего не чувствуя при этом. Очень просто. Ведь из всего, что происходило вокруг, очень немногое по-настоящему меня задевало. Даже когда что-то случалось с моим телом — это было всего лишь тело, еще один предмет «их мира» или, быть может, стена между «моим миром» и «их». Неудивительно, что, вспоминая об этих событиях, я говорила о себе «ты». Это «ты» логически отражало мое отношение к самой себе. Ведь «я» развивается у человека во взаимодействии с внешним миром. А Донна с внешним миром не общалась — общались только созданные ею персонажи. Мэри пыталась прояснить, что я имею в виду — не то ли, что описываемые события имеют какое-то отношение к ней: ведь она была единственным «ты» в этой комнате. Я старалась объяснить: я просто так рассказываю. Она не отставала. Тогда я стала говорить «я», чтобы ее успокоить и избежать ее педантичного зацикливания на местоимениях. Пытаясь побудить меня рассказывать о своей жизни от первого лица, она упускала из виду, что безличное «ты» отражает ту безличность, с которой я воспринимала эти события, когда они происходили. Быть может, она чувствовала, что должна помочь мне преодолеть деперсонализацию, считая, что это какая-то защитная реакция, возникшая недавно. Едва ли она понимала, что именно так я воспринимала жизнь всегда — точнее, уже тринадцать лет, с того времени, как создала Уилли и Кэрол и научилась общаться с внешним миром через них. Часто — слишком часто — Мэри вызывала у меня реакцию, переживаемую совсем не так «объективно»: страх заточения в больнице, страх быть отвергнутой, страх опустошенности и безнадежности. Как правило, это происходило, когда мы заговаривали о чем-то хорошем: моих бабушке и дедушке, отце, когда я была маленькой, младшем брате до трех лет. Страхи эти, однако, были не причиной проблемы, а печальным результатом моих попыток выйти в «их мир» и участвовать в общей жизни. Никогда, сколько я помню, эти страхи не вызывали во мне отстраненности и ухода в себя. Я отстранялась и уходила в себя даже с теми немногими, кому выпадала честь стать почетными жителями «моего мира». Уход в себя чаще всего был ответом на более теплые и нежные чувства. С чувствами злыми и грубыми я прекрасно справлялась. Это брал на себя Уилли. В «моем мире» дурным чувствам места не было. — 77 —
|