Ради чего? Записки спортивного психолога

даже несмотря на то, что у меня всё получалось. Что со мной происходило в те дни, я до сих пор не могу понять. За день до начала соревнований я полностью сломался. Я начал нервничать, пси­ховать по любым пустякам. Когда начались со­ревнования, я ещё больше взбесился, а всё из-за того, что я проиграл школу и короткую. Это те виды, в которых я привык быть лидером, а здесь поражение. Я всячески пытался себя убедить, что ещё не всё потеряно. После произвольной я по­нял, что первого места мне не видать, но это было ещё не всё. В конечном результате я оказываюсь третьим. (В прошлом году автор письма был чем­пионом. — Р.З.) В эти минуты я впервые почув­ствовал, что такое стрессовое состояние. Я готов был на всё. Мне даже казалось, что я теряю со­знание. На пьедестале я стоял, сжав зубы. Придя в раздевалку, я заперся и расплакался, как дев­чонка. Когда я приехал в гостиницу, я начал всё обдумывать. Самая страшная мысль заключалась в том, что я не спортсмен, что я не гожусь для большого спорта».

—Самое страшное, — написал в дневнике бок­
сёр, — это проснуться утром и вспомнить, что
вчера ты проиграл.

А не так давно ушедший из активного спорта Патрик Кэш сказал:

—Когда я играл в Уимблдоне, то каждая по­
беда или поражение — это как жизнь или смерть.
А сейчас это развлечение.

Прав Цезарь: «Никакие победы не могут при­нести столько, сколько отнимает одно поражение».

Почему всё-таки мы так боимся поражения? И порой пребываем в его власти годами и даже де­сятками лет, как второй шахматист мира в пяти­десятые годы Давид Ионович Бронштейн, на всю

182

жизнь, по мнению хорошо знающих его людей, оставшийся пленником 23-й (предпоследней) партии матча на первенство мира с Михаилом Моисеевичем Ботвинником. Или как космонавт Герман Степанович Титов, только через 20 лет про­стивший, по его собственному признанию, Юрию Алексеевичу Гагарину, что тот полетел в космос первым. Понадобилось целых 20 лет, фактически треть жизни, чтобы космонавт № 2 успокоился, примирился с происшедшим! Хотя обычному че­ловеку Германа Степановича не понять, как не понять цены чужого поражения любому из нас. Но я — психолог — обязан дорасти до понимания другим человеком его поражения, чтобы дорасти до той меры сострадания, которая позволит мне в эти тяжелейшие минуты, часы и дни (а порой, как говорилось, месяцы и годы) удерживать дове­рие спортсмена, а значит, быть способным преж­де всего облегчить его страдания, а затем как мож­но быстрее помочь восстановиться, возродиться, стать прежним, а в идеале — ещё сильнее!