Тошнота

знала, пришла и спрашивает у меня. А это коммивояжеры, они, наверно, пили

его в Париже. Но я, когда чего не знаю, покупать не люблю. Если вы не

против, я останусь в чулках.

В прежнее время, бывало, она уйдет, а я еще долго думаю об Анни. Теперь

я не думаю ни о ком; я даже не ищу слов. Это перетекает во мне то быстрее,

то медленнее, я не стараюсь ничего закреплять, течет, ну и пусть себе.

Оттого что мысли мои не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями

тумана. Они принимают смутные, причудливые формы, набегают одна на другую, и

я тотчас их забываю.

Эти парни меня восхищают: прихлебывая свой кофе, они рассказывают друг

другу истории, четкие и правдоподобные. Спросите их, что они делали вчера,

-- они ничуть не смутятся, в двух словах они вам все объяснят. Я бы на их

месте начал мямлить. Правда и то, что уже давным-давно ни одна душа не

интересуется, как я провожу время. Когда живешь один, вообще забываешь, что

значит рассказывать: правдоподобные истории исчезают вместе с друзьями.

События тоже текут мимо: откуда ни возьмись появляются люди, что-то говорят,

потом уходят, и ты барахтаешься в историях без начала и конца -- свидетель

из тебя был бы никудышный. Зато все неправдоподобное, все то, во что не

поверят ни в одном кафе, -- этого хоть пруд пруди. Вот, к примеру, в

субботу, часа в четыре пополудни, по краю деревянного настила возле

площадки, где строят новый вокзал, бежала, пятясь, маленькая женщина в

голубом и смеялась, махая платком. В это же самое время за угол этой улицы,

насвистывая, сворачивал негр в плаще кремового цвета и зеленой шляпе.

Женщина, все так же пятясь, налетела на него под фонарем, который подвешен к

дощатому забору и который зажигают по вечерам. Таким образом здесь оказались

сразу: резко пахнущий сырым деревом забор, фонарь, славная белокурая малютка

в голубом в объятьях негра под пламенеющим небом. Будь нас четверо или

пятеро, мы, наверно, отметили бы это столкновение, эти нежные краски,