Тошнота

облепила их снизу. Они извиваются, вырываются из грязи, но в нескольких

шагах распластываются на земле -- и уже навсегда. И все это приятно

подбирать. Иногда я просто ощупываю бумажку, поднося совсем близко к глазам,

иногда просто рву, чтобы услышать ее долгий хруст, а если бумага совсем

мокрая, поджигаю ее, что вовсе не так просто, и потом вытираю грязные ладони

о какую-нибудь стену или ствол.

И вот сегодня я загляделся на рыжеватые сапоги кавалерийского офицера,

который вышел из казармы. Проследив за ними глазами, я заметил на краю лужи

клочок бумаги. Я подумал: сейчас офицер втопчет бумажку сапогом в грязь --

ан нет, он разом перешагнул и бумажку и лужу. Я подошел ближе -- это

оказалась страница линованной бумаги, судя по всему, вырванная из школьной

тетради. Намокшая под дождем, она вся измялась, вздулась и покрылась

волдырями, как обожженная рука. Красная полоска полей слиняла розоватыми

подтеками, местами чернила расплылись. Нижнюю часть страницы скрывала

засохшая корка грязи. Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого

нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые комочки... И не смог.

Секунду я стоял нагнувшись, прочел слова: "Диктант. Белая сова" -- и

распрямился с пустыми руками. Я утратил свободу, я больше не властен делать

то, что хочу.

Предметы не должны нас БЕСПОКОИТЬ: ведь они не живые существа. Ими

пользуются, их кладут на место, среди них живут, они полезны -- вот и все. А

меня они беспокоят, и это невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как

если бы они были живыми существами!

Теперь я понял -- теперь мне точнее помнится то, что я почувствовал

однажды на берегу моря, когда держал в руках гальку. Это было какое-то

сладковатое омерзение. До чего же это было гнусно! И исходило это ощущение

от камня, я уверен, это передавалось от камня моим рукам. Вот именно,

совершенно точно: руки словно бы тошнило.

Четверг утром, в библиотеке