Тошнота

котором нет ничего постыдного или необычного, не хотело ложиться на бумагу.

"Ничего нового". Просто диву даешься, как можно лгать, прикрываясь здравым

смыслом. Если угодно, и в самом деле ничего нового не произошло, когда

сегодня утром, выйдя из гостиницы "Прентания", по пути в библиотеку, я

захотел и не смог подобрать валявшийся на земле клочок бумаги. Только и

всего, это даже нельзя назвать происшествием. Но если говорить честно, меня

оно глубоко взволновало -- я подумал: отныне я не свободен. В библиотеке я

тщетно старался отделаться от этой мысли. Решил убежать от нее в кафе

"Мабли". Надеялся, что она рассеется при свете огней. Но она осталась сидеть

во мне, гнетущая, мучительная. Это она продиктовала мне предшествующие

страницы.

Почему же я о ней не упомянул? Наверно, из гордости, а может, отчасти

по неуменью. У меня нет привычки рассказывать самому себе о том, что со мной

происходит, поэтому я не могу воспроизвести события в их последовательности,

не умею выделить главное. Но теперь кончено -- я перечел то, что записал в

кафе "Мабли", и мне стало стыдно: довольно утаек, душевных переливов,

неизъяснимого, я не девица и не священник, чтобы забавляться игрой в

душевные переживания.

Рассуждать тут особенно не о чем: я не смог подобрать клочок бумаги,

только и всего.

Вообще я очень люблю подбирать каштаны, старые лоскутки и в особенности

бумажки. Мне приятно брать их в руки, стискивать в ладони, еще немного -- и

я совал бы их в рот, как дети. Анни просто из себя выходила, когда я за

уголок тянул к себе роскошный, плотный лист бумаги, весьма вероятно

выпачканный в дерьме. Летом и в начале осени в садах валяются обрывки

выжженных солнцем газет, сухие и ломкие, как опавшие листья, и такие желтые,

словно их обработали пикриновой кислотой. А зимой одни бумажки распластаны,

растоптаны, испачканы, они возвращаются в землю. А другое, новенькие, даже

глянцевитые, белоснежные и трепещущие, похожи на лебедей, хотя земля уже