Тошнота

Только что, спускаясь по лестнице отеля, я слышал, как Люси в сотый раз

плакалась хозяйке, продолжая вощить ступени. Хозяйка отвечала с натугой,

короткими фразами -- она еще не успела вставить зубной протез; она была

полуголая, в розовом халате и в домашних туфлях. Люси, по своему

обыкновению, ходила замарашкой; время от времени переставая натирать

ступени, она выпрямлялась на коленях, чтобы взглянуть на хозяйку. Говорила

она без передышки, рассудительным тоном.

-- По мне, в сто раз лучше, если бы он бабником был, -- говорила она.

-- Я бы на это рукой махнула, лишь бы ему вреда ни было.

Речь шла о ее муже. Эта чернявая коротышка в сорок лег, скопив деньжат,

приобрела себе восхитительного парня, слесаря-монтажника с заводов Лекуэнт.

Брак оказался несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет,

каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три месяца он на

моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что это от пьянства. По-моему,

скорее от туберкулеза.

-- Надо крепиться, -- говорит Люси.

Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она крепится, она

не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему горю. Она думает о своем

горе понемножку, именно понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она

извлекает из него барыш. В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к

тому же ей отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном,

словно давая советы. Я часто слышу, как, оставшись в номерах одна, она

тихонько мурлычет, чтобы не думать. Но целыми днями она ходит угрюмая, чуть

что никнет и дуется.

-- Это сидит вот здесь, -- говорит она, прикладывая руку к груди. -- И

не отпускает.

Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так же скупа и в

радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной

муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестает

напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с