Тошнота

беловатый шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело им

обмениваются.

С этой площадью в Мекнесе, хотя я ходил по ней каждый день, еще проще

-- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось от нее смутное чувство, что

она была прелестна, да еще эти четыре слова, которые слились в одно:

прелестная площадь в Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным

взглядом уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали дерево, и

на меня бежит какая-то темная, коренастая тень. Впрочем, все это я выдумал

по ходу дела. Марокканец был высокий, сухощавый, да и увидел-то я его,

только когда он меня коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и

сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти сохранились. Но я

ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в прошлом, я извлекаю из него

только обрывочные картинки, и я не знаю толком, что они означают,

воспоминания это или вымыслы.

А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались только

слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо рассказывать разные

истории (по части анекдотов со мной не может тягаться никто, кроме морских

офицеров и профессиональных рассказчиков), но теперь от моих историй остался

один остов. В них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то. Но это

не я, у меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным странам, о

которых я имею представления не больше, чем если бы никогда в них не бывал.

Иногда в своих рассказах мне случается упомянуть красивые названия, которые

можно вычитать в Атласе, -- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне

совершенно новые образы, как бывает с тем, кто никогда не путешествовал; мою

фантазию будят слова -- вот и все.

Однако на сотню мертвых историй сохранялись одна-две живые. Эти я

вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы они не износились. Выужу

одну, передо мной воскреснет обстановка, действующие люди, их позы. И вдруг

стоп: я почувствовал потертость -- сквозь основу чувств уже проглядывает