Тошнота

напоминая неловкие усилия насекомого, опрокинувшегося на спину. (Я и сам

одно из таких усилий.) Это изобилие вовсе не казалось щедростью -- наоборот.

Оно было хмурым, хилым, тяготившим самое себя. Деревья, громоздкие,

неуклюжие тела... Я рассмеялся, вспомнив вдруг, как в книгах описывают

великолепную весну, когда все лопается, взрывается и буйно расцветает.

Нашлись дураки, которые толкуют о воле к власти, о борьбе за жизнь. Неужто

они никогда не смотрели на животное или на дерево? Вот этот платан с пятнами

проплешин, вот этот полусгнивший дуб -- и меня хотят уверить, что это

молодые, рвущиеся к небу силы? Или этот корень? Очевидно, мне должно

представить его себе как алчный коготь, раздирающий землю, чтобы вырвать у

нее пищу?

Нет, я не могу смотреть на вещи такими глазами. Дряблость, слабость --

да. Деревья зыбились. И это значило, что они рвутся к небу? Скорее уж они

никли; с минуты на минуту я ждал, что стволы их сморщатся, как усталый

фаллос, что они съежатся и мягкой, черной, складчатой грудой рухнут на

землю. ОНИ НЕ ХОТЕЛИ СУЩЕСТВОВАТЬ, но не могли не существовать -- вот в чем

загвоздка. И они потихоньку, без малейшего пыла, варили себе свои крохотные

варева: сок медленно, нехотя поднимался по сосудам, а корни медленно уходили

в землю. Но каждую минуту казалось, что сейчас они плюнут на все и сгинут.

Усталые, старые, они продолжали свое нерадивое существование, потому что у

них не хватало сил умереть, потому что смерть могла их настигнуть только

извне: только музыкальные мелодии гордо несут в себе, как внутреннюю

необходимость, свою собственную смерть: но они ведь не существуют. А все

сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает

случайно. Я откинулся назад и закрыл глаза. Но всполошившиеся образы тотчас

ринулись вперед, заняв существованием все пространство под моими сомкнутыми

веками: существованием заполнено все, и человеку от него никуда не деться.

Странные образы. Они представляли уйму разных вещей. Но не подлинных