Стена

-- А как же с экономией бензина?

Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?

-- А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах,

сигаретки в зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих

бедолаг? Черта с два! Те криком кричат часами. Марокканец

говорил, что сначала он и вскрикнуть-то не мог от боли.

-- Уверен, что тут они этого делать не станут, -- сказал

я, -- чего-чего, а боеприпасов у них хватает.

Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое

отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк,

через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним

на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он

предназначался для и топления лазарета, потом началась война,

больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно,

забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь.

Внезапно Том затрясся:

-- Проклятье! -- пробормотал он. -- Меня всего колотит.

Этого еще не хватало!

Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка

приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на

спине, поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как

подрагивает его толстый зад. Вообще-то Том был крепыш и

все-таки жирноват. Я невольно представил, как пули и штыки

легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную плоть. Будь

он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и все

же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение

какой-то пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя

тут же вспоминал, что мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они

забрали нашу одежду и выдали полотняные штаны, в которых

здешние больные ходили в самый разгар лета. Том поднялся с пола

и уселся напротив.

-- Ну что, согрелся?

-- Нет, черт побери. Только запыхался.

Около восьми часов в камеру вошли комендант и два