Слова и вещи

78

минами, приходят к бинарной форме, делающей их устойчивы­ми; и потому что язык, вместо того чтобы существовать в ка­честве материального письма вещей, обретает свое простран­ство лишь в общем строе репрезентативных знаков.

Эта новая диспозиция влечет за собой появление новой, до­толе неизвестной проблемы: действительно, прежде вопрос стоял так: как узнать, что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом представления, а современная мысль — анализом смысла и значения. Но тем самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое бесконечно перекре­щивались между собой. Вещи и слова отныне разделены. Гла­зу предназначено видеть, и только видеть, уху — только слы­шать. Задачей речи становится высказывание того, что есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит.

Так происходит грандиозная перестройка культуры, в ис­тории которой классическая эпоха была первым и, пожалуй, наиболее значительным этапом, поскольку именно этот этап по­рождает новую диспозицию слов и вещей, во власти которой мы до сих пор находимся, и поскольку именно он отделяет нас от культуры, в которой не существовало значения знаков, ибо оно было растворено в господствующем значении Подобного, но в которой загадочное, однообразное, навязчивое, изначаль­ное бытие знаков мерцало в своем бесконечном раздроблении.

Ни в нашем знании, ни в нашем мышлении не осталось да­же воспоминания об этом бытии, не осталось ничего, кроме, быть может, литературы, да и в ней это воспоминание просмат­ривается скорее как намек, как нечто косвенное, а не непосред­ственное. Можно сказать, что в каком-то смысле «литература», в той форме, в какой она сложилась и обозначилась на пороге современной эпохи, выявляет воскрешение живой сути языка там, где этого не ожидали. В XVII и XVIII столетиях существо­вание языка как такового, его давнишняя прочность вещи, впи­санной в мир, растворяются в функционировании представле­ния; любой язык имел ценность как дискурсия. Искусство языка сводилось к способу «подать знак», то есть обозначить ка­кую-либо вещь и разместить вокруг нее знаки, — иначе гово­ря, это искусство — назвать, а затем посредством одновремен­но украшающего и доказывающего удвоения поймать это на­звание, замкнуть его и скрыть, обозначить его в свою очередь другими именами, которые были его отсроченным присутствием, знаком вторичного порядка, риторической фигурой, украше-