Слова и вещи

67

для всех сотворенных вещей; что по другую сторону находится особое существо, воспроизводящее в своих ограниченных мас­штабах беспредельный порядок неба, светил, гор, рек и гроз; и что именно в реальных пределах этой конститутивной анало­гии развертывается действие сходств. Как раз поэтому рас­стояние от микрокосма до макрокосма, сколь оно ни велико, не бесконечно, сколь ни многочисленны населяющие мир существа, они в конечной инстанции доступны пересчету; следовательно, подобия, всегда опирающиеся друг на друга благодаря необ­ходимому для них действию знаков, больше не подвергаются опасности исчезновения на неопределенное время. Они опира­ются друг на друга и взаимно усиливаются в абсолютно замк­нутой сфере. Природа как система знаков и сходств замыка­ется на себе согласно удвоенной фигуре космоса.

Итак, нужно остерегаться инверсии отношений. Без всяко­го сомнения, идея микрокосма была, как говорится, «важной» для XVI века. Среди всех формулировок, которые могли бы вы­явиться в ходе исследований, эта идея, вероятно, была одной из самых употребительных. Однако здесь речь не идет об изу­чении мнений, которое можно было бы осуществить лишь на основе статистического анализа письменных источников. С дру­гой стороны, если знание XVI века анализируется на его ар­хеологическом уровне, то есть на уровне условий, сделавших возможным это знание, то отношения макрокосма и микрокос­ма выступают лишь как простой поверхностный эффект. Ис­следование всех существующих аналогий было предпринято не потому, что люди верили в подобные отношения. Дело в том, что в самой сердцевине знания имелась необходимость совме­стить бесконечное богатство сходства, введенного в качестве посредника между знаками и их смыслом, и то однообразие, которым обусловливалось одинаковое расчленение сходства по отношению и к обозначающему, и к обозначаемому. В рамках такой эпистемы, где знаки и подобия взаимно переплетаются по схеме бесконечного витка, было совершенно необходимо, чтобы в отношении микрокосма к макрокосму мыслились га­рантия этого знания и предел его распространения.

В силу той же необходимости это знание должно было одно­временно и равным образом принимать и магию, и эрудицию. Нам представляется, что познания XVI века слагались из не­устойчивой смеси рационального знания, из понятий, порожден­ных обрядами магии, и из всего культурного наследия, воздей­ствие которого было приумножено вновь открытыми античны­ми текстами. Наука этой эпохи, выстроенная таким образом, не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего лишь свободным пространством, в котором стал­киваются приверженность к авторитетам древности, пристра­стие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя. И эта трехчленная