|
Прежде чем я заметил шок и позволил себе принять его свидетельство, я уже допустил на основе диалектики, что дискурс ( это процесс, однако теперь, когда я наблюдаю, как более или менее острый шок в любой момент прерывает дискурс, я могу назвать дискурс опытом, так как теперь вижу, что в попытках проследить диалектические отношения сам дискурс не является диалектическим. Чистый случай определяет, будет ли он добросовестно следовать избранному им предмету, так же как чистый случай определил, что он должен избрать конкретно этот предмет. В моем теоретическом замешательстве и беспомощности перед этой абсолютной случайностью всех предметов и всех данных меня поддерживают только животные предпосылки, привычки, ожидания или приметы, которые, однако, моя скептическая рефлексия должна осудить как совершенно произвольные. Я только могу сказать, что я представляю собой игру непостижимой судьбы, что во время шоков, которые случаются со мной часто и быстро, и во время спокойных промежутков между ними мне открываются разнообразные сущности, большинство из которых беспричинны и не имеют отношения друг к другу. Если бы их поток не унес меня, что было бы в какой-то мере благоприятно, в водоворот работы и игры, я был бы навсегда обречен на пустое созерцание и одно только недоумение. Сама вера в опыт является внушением инстинкта, а не самого опыта. Стойкость моей природы, упрямо придерживающейся своих предрассудков и предполагающей их силу, предоставляет и даже навязывает моему опыту шаблон, которого нет в моих прямых интуициях, очень изощренных по своим свойствам (даже когда это знаки одного и того же внешнего объекта) и во многом смешанных с фантазией. Даже натуралист должен восполнять посредством аналогий и предположений (которые он, может быть, называет индукцией) огромные пробелы среди своих действительных наблюдений, и даже за их пределами. Вера в опыт является началом того смелого инстинктивного искусства, более пластичного, чем инстинкты большинства животных, благодаря которому человек поднялся до своего высокого положения на земле: оно открывает ему ворота природы как внутри, так и вне его самого, позволяет ему преобразовать свое понимание, первоначально чисто эстетическое в математическую науку. Это такой значительный шаг, что большинство умов неспособно его предпринять. Они спотыкаются, остаются привязанными к поэзии и гномической15 мудрости. Наука и разумная добродетель, которые пустили свои корни в почву природы, до сего дня признаны или понятны только отчасти. Хотя они ведут к полной свободе, занятия ими требуют жертв, и многие предпочитают жить под обаянием интуиции, не имея мужества поверить в опыт. — 81 —
|