|
Конец одной сферы является началом другой. У неокантианцев же предельный феномен становится предельным понятием, т. е. столь ненавистной Гёте телеологией. Формула разделения обоих терминов четко фиксируема. Предельное понятие ("бесконечно-отдаленная точка"): 1. задано, но не дано; 2. идеально, но не реально; 3. телеологично; 4. непознаваемо,- тогда как прото-феномен: 1. задан и дан; 2. идеален и реален; 3. антителеологичен; 4. познаваем. Прото-феномен-символ, и он в то же время- парадигма символа. Модальный анализ символа выявил нам его возможность, действительность и необходимость. Эти три фактора соответствуют троякому членению феномена. В эмпирическом феномене символ проблематичен, в научном феномене он действителен, в прото-феномене наличие его аподиктично. "Настоящая символика,-говорит Гёте,-там, где частное представляет всеобщее не как сон или тень, но как живое Мгновенное откровение неисследимого" [44]. Эмпирический феномен представляет всеобщее (идею, закон) именно как сон,-вспомним: с крыши сорвался кирпич и искалечил человека; в обычном эмпирическом смысле факт этот квалифицируется как случайный; идея здесь лишь снится. Далее начинается восхождение протo-феномена через объяснительное многокружие. Это-сфера научного феномена от простого механического воззрения до попыток нравственного осмысления; идея здесь действительна, но охватывается она не в полноте, а лишь по теням, образуемым ее столкновениями с фактом. Каждая из этих теней-тень лишь по отношению к высшему и безусловному; сами по себе они суть прото-феномены, открывающие специфические законы ряда научных дисциплин. Наконец, вершина многокружия-"гениальное", по Гёте-являет нам идею во всей ее необходимости и как живое мгновенное откровение неисследимого. Это "неисследимое" есть метаморфема символа, несводимая ни к одной из его морфем. "Сущее не делится на разум без остатка", метко замечает Гёте. Отражаясь в нашем сознании, метаморфема, т. е. идея становится доступной, и именно это имел в виду А. В. Луначарский, определяя символ как "конкретный, доступный нашему воображению образ, который означает что-то, само по себе нашему воображению недоступное" [45]. Недоступное представляется через доступное; морфема символа выступает как репрезентант его метаморфемы. Символ, рассматриваемый с точек зрения двух своих компонентов, "сверху" и "снизу", так сказать, явлен в двояком ракурсе. По отношению к метаморфеме он есть выражение; по отношению к морфеме-воплощение. Символ в свете гетевского прото-феномена рисует нам первый ракурс: от морфемы к метаморфеме, от формы к смыслу, от частного к всеобщему. Возможна целая градация символических морфем; мы рассмотрели десять таких форм, но в широком смысле градация эта охватывает любой частный случай. При этом действительность отражается и выражается с самых различных сторон, но ни одна из них не исчерпывает полностью манифестируемый в них высший принцип; они представляют его либо как сон или тень, и тогда мы имеем дело с неразвитой или неполной символикой, либо как живое мгновенное откровение неисследимого, и тогда мы сталкиваемся с настоящей и адекватной символикой. Вспомним: диалектический переход отличается от недиалектического тождеством бытия и небытия, которое одновременно есть различие. В морфеме небытие символа; бытие его в метаморфеме. Но метаморфема и есть переход, точнее, она есть единство, как переход, движение, ритм. Форма и жива этим ритмом. Вне и без движения она- небытие. Мы можем представить себе градацию форм (в любых конфигурациях) и утверждать, что градация эта возможна лишь в силу текучести форм, их взаимослитности и взаимопроницаемости. Достаточно нам отвлечься от этой текучести, как мы зрим распад конфигурации на элементы. Простейший пример показывает это. Музыкальное произведение сострит из множества звуков и звукосочетаний, но тем не менее мы говорим об одном произведении. Что это значит? Аспект множества-аспект различия, каждая форма отличается от другой. Но вместе с тем они суть некая целостность, одно, данное как единство. Это "одно" как раз не формально; мы не можем поставить его рядом с много-различием форм и говорить о нем как об одной из многих. Оно-движение, пронизывающее различие форм и собирающее его в некую конфигурационную целостность. Им формы вызываются от небытия к бытию; оно-условие их определенности и организованности. Никакой сугубо формальный анализ, предполагающий первичность и априорность форм, не властен над этим формообразующим ритмом, вносящим единство в различие. .Напротив, диалектический анализ, для которого "самым важным" является именно переход, т. е. момент, движения, способен исследовать символ в обоих ракурсах: "снизу" и "сверху", с точки зрения как морфемы, так и метаморфемы. Ибо, даже идя от форм, он рассматривает их не как автономные и самоцельные образования, но как "живые зеркала вселенной", по выражению Лейбница, играющие многокрасочными бликами неисчерпаемого объективного мира. Важно лишь не статизировать эти блики, не изготавливать из них литейные формы, но рассматривать их в бесконечном процессе динамики и прехождения, помня, что они отражают и указуют другое: отражающуюся объективность. Здесь ключ к пониманию символа, прото-феномена. Гёте говорит об этом в заключительной сцене "Фауста" и в одном из своих "Изречений в прозе". "Все, что происходит,-символ, и в то время, когда оно вполне обнаруживает себя, оно указывает на все остальное. В этом понимании, мне кажется, лежит величайшее дерзновение и величайшее смирение" [46]. Можно оконкретизировать это понимание множеством примеров. Сам Гёте дает блестящие его образцы, хотя бы, в диалектике времени и вечности. Примитивная символика, представляющая вечность вне времени или сводящая её к сумме времени, и есть сон или тень. Настоящая символика открывает иное. "Мгновение есть вечность" ("Der Augenblick ist Ewigkeit"). Если оно вполне обнаруживает себя, оно указывает на все остальное И и становится "представителем целой вечности" (Эккерман, 3 ноября 1823 г.). Здесь, изумленный этим прото-феноменом, восклицает Фауст: "Остановись, мгновение! Ты прекрасно!"-но здесь же восклицание это сулит ему гибель, ибо, вожделея остановить мгновение, он изменяет символу, метаморфеме его, ради прекраснейшей из форм его, которая внезапно меняет свое обличие и рассыпается лемурами, роющими могилу. Мефистофель, этот "софист par excellence", как называет его Шеллинг, сладострастно потирает руки... Ибо роза вечности стала жабой вечности; символ стал "кимвалом бряцающим". — 87 —
|