|
не существует ни до, ни вне своей символической формы. Но здесь Кассирера ждет убийственная критика со стороны столь им ценимого Гуссерля. Форма, в каком бы виде она ни существовала, в голове или в "напечатанной книге" (Коген), может ведь исчезнуть. Голова-беря крайние случаи-может быть отсечена, а книга сожжена. Спрашивается: куда исчезнет закон тяготения? Беря исключительный случай: отсеченность всех мыслящих голов, несбывшуюся мечту Калигулы... Исключительный случай требует исключительного ответа, и Гуссерль отвечает: "Если мыслящих существ нет... воспринимание, познавание, сознавание истины... никогда и нигде не реализуется. Но каждая истина сама по себе остается такою, какова она есть", И здесь же: "Суждение, выражающее форму тяготения, до Ньютона не было истинно (так полагал Зигварт, с которым полемизирует здесь. Гуссерль-К- С.). И следовательно" при ближайшем рассмотрении оно оказалось бы, собственно говоря, противоречивым и вообще ложным: ведь к смыслу его утверждения явно принадлежит безусловная истинность его для всякого времени" [109]. Аргументы Гуссерля, направленные против релятивизма, поражают и реляционизм. Последний том "Философии символических форм"- заканчивается ссылкой на теорию относительности. Не только так называемые чувственные качества находятся в зависимости от положения воспринимающего субъекта, но, как это показывают результаты специальной теории относительности, с изменением положения наблюдателя изменяются также и величина, структура, масса и энергия вещества. Этот процесс релятивизации, указывает Кассирер, охватывает все более широкий круг, и всякий раз центр понятия физикалистской действительности перемещается в другое место. Но возможно ли такое понятие, которое было бы свободно от всех частностей и описывало бы мир не с точки зрения того или иного наблюдателя, но "с точки зрения никого" [110]? Ответ Кассирера-типично кантианский: если такое понятие и возможно, то лишь как "трансцендентальная идея"-"бесконечно отдаленная точка", недостижимая и непостижимая, но регулирующая наш опыт и придающая ему единство. Это-некий "воображаемый фокус" (focus imaginarius-словечко Канта), лежащий по ту сторону границ возможного опыта и стимулирующий познавательный (вообще культурный) прогресс. Следовательно, в опыте мы имеем всегда условное; безусловное-внеопытно. Кто, однако, и когда и как определил границы возможного опыта? Кант? В "Грезах духовидца" или в "Критике чистого разума"? Странная ситуация. Провозглашается тезис о феноменальности познания; опыт простирается от сих пор до сих пор; дальше-царство "идей", "воображаемого фокуса", седьмая дверь Синей Бороды; вход в нее строжайше воспрещен. Словно некий "страж порога" уселась у этого входа сама "вещь в себе", ставшая "предельным понятием", а рядом ютится опыт, робко подглядывающий по ту сторону и видящий там... свет. Поразительную аналогию рисует нам одна из притч Кафки: некто, дошедший до "замка" и наткнувшийся на "стража", безропотно остался у врат и провел здесь всю жизнь. Перед самой смертью он все-таки решился спросить: для кого был предназначен вход.-Для тебя, ответил "страж". Притча эта-притча о Канте. Всю жизнь провел он у входа в царство "идей", где, как он сам признавался, обитала его единственная возлюбленная ("Die Metaphysik, in welche ich das Schicksal habe verliebtzusein"), [111] чтобы, ограничив познание, уступить место вере. — 34 —
|