|
Где же ищет он выхода из этой "банальности"? Ну, разумеется, в искусстве. Во всех своих произведениях на все лады он повторяет одну и ту же мысль: искусство ставит нас лицом к лицу с самой реальностью. Почему это так, по Бергсону? Потому что "искусство всегда добивается индивидуального" [90]. Выходит, что искусство и есть наиболее мощное средство против всяческого символизма. Вывод этот настолько необычен и противоестествен, что, право же, стоит сосредоточить на нем внимание. При ближайшем рассмотрении выясняется однако, что Бергсон не отрицает, разумеется, наличия символов в искусстве (да и как смог бы он это отрицать). Дело у него идет лишь о том, что в отличие от научных символов художественные символы не имеют самодовлеющего характера; цель их в другом. В чем же? "Цель искусства,-отвечает нам Бергсон,-заключается в том, чтобы усыпить активные силы или, скорее, сопротивление нашей личности и привести нас таким образом в состояние совершенной покорности, где мы переживаем идею, которую нам внушают, где мы симпатизируем выражаемому чувству" [91]. Неудивительно поэтому, что "в приемах искусства мы найдем в смягченной, рафинированной и несколько одухотворенной форме приемы, посредством которых добиваются обычно состояния гипноза" [92]. Это значит: искусство не выражает, а скорее заражает. Но не есть ли такое искусство своего рода иллюзионизм? Художник не выглядит ли фокусником? "Искусство писателя,-мы слышали уже,-заключается особенно в том, чтобы заставить нас забыть, что он пользуется словами". Весьма откровенный рецепт. Сорель, теоретик синдикализма и автор "Размышлений о насилии", имел, бесспорно, основания считать Бергсона своим "духовным отцом". Но гипнотическое насилие, уместное в цирке, чуждо настоящему искусству. "Творец,-по прекрасному определению Поля Валери,-это тот, кто вынуждает творить других"; а перспектива "усыпленного сопротивления" вызывает в художнике жест протеста: "Что мне до того, что не сопротивляется мне" [93]. Бергсоновский антисимволизм, впрочем, до известной степени компенсирует свою теоретическую слабость и несостоятельность, если рассмотреть его с определенной исторической точки зрения. Здесь учение Бергсона выглядит уже не только теорией, но и симптомом. Симптоматичность ею может быть рассмотрена в разных аспектах; можно понять, что в этой философии привлекало Муссолини и де Голля, идеологов фашизма, с одной стороны, и французских сопротивленцев, с другой. Все это выходит далеко за рамки нашей темы в аспекте же нашей проблемы можно сказать: симптоматически антисимволизм Бергсона представляет немалый интерес, как сильнейшая (в плане не столько теоретической, сколько художественной убедительности) реакция против всякого гипостазирования символа, особенно культивируемого на рубеже веков. "Творческая эволюция" явилась в этом отношении значительным шагом вперед. "Хотя как во Франции, так и в других странах к идее "творческой эволюции" ряд мыслителей подходил еще до Бергсона,-справедливо отмечает В. Н. Кузнецов,-именно ему удалось выразить эту идею наиболее ярко и развернуто, так что она стала событием мировой философии" [94]. Заслуживает серьезного внимания и резкая критика логического абсолютизма, чьи крайние выводы мы вкратце отметили в предыдущей главе. Все же основным недостатком бергсоновской доктрины остается неконтролируемая тенденция радикализации всех усвоенных принципов, т. е. в конечном итоге все тот же порок, который он усматривал в противоположных ему воззрениях. Тезису "все условно" он противопоставляет тезис "нет ничего условного" и добавляет: кроме как в головах ученых и философов. А разве этого мало, спросим мы. Такое ли уж незначительное "место" голова, чтобы отделываться от нее указанием на природу, кстати и в этом случае помещенную в голове, хотя и весьма своеобразной. Голова-скажем это со всей серьезностью-чрезвычайно мощное препятствие для бергсоновской метафизики, "претендyющей на то, чтобы обходиться без символов"; добавив к сказанному "крупицу соли", можно утверждать, что у претензии этой два выхода: либо остаться только претензией, либо же осуществиться, но ценою утраты головы. — 30 —
|